Нежнее неба. Собрание стихотворений

Книга прошла практически незамеченной: единственный небольшой отзыв появился в журнале «Красная новь», – причем он был отчасти инспирирован самим Минаевым – преподнося экземпляр Валентине Дынник, он закончил передаточное стихотворение словами: «И затем прибавлю на прощанье: – / На нее взгляните понежней, / И не забывайте обещанья / В «Красной Нови» отзыв дать о ней». Пожелание это было исполнено; в большой обзорной статье «Право на песню» Дынник посвятила «Прохладе» отдельную главу:

«Всякого акмеиста, в силу самого звания его, принято рассматривать прежде всего с точки зрения его художественного мастерства. Это обыкновение подкрепляется и историко-литературными нашими воспоминаниями, и давними теоретическими высказываниями самих акмеистов («Аполлон», 1913) – совершенно отчетливой их тенденцией творить прекрасное «из тяжести недоброй». Акмеиста как-то невольно представляешь себе в позе укротителя – укротителя словесной стихии. Поэтому, подымая щит акмеизма, всякий поэт, тем самым, накладывает на себя обязанность особого формального совершенства. С этой точки зрения и хочется в первую очередь поговорить о Н. Минаеве.

Минуя редкую форму – рондо «Тебе одной восторги и печали» (кто не сумел бы написать рондо в наши дни?), спустимся в более глубокие слои поэтического стиля, трудно поддающиеся быстрой обработке, в ритмическую структуру строчки, в художественную семантику, в искусство композиции.

По части ритма Минаев не безупречен. Литературный педант мог бы выискать у него две-три покоробленных строчки, вроде: «Уже четвертый час, но еще сыро тут», зато литературный гурман может посмаковать смелые ускорения пятистопных ямбов: «Девятнадцатилетняя она», «Полууспокоительно хрустела» и проч. Просточитатель, если он даст себе в этом отчет, отметит, как общее явление, ненавязчивое разнообразие, иногда же – энергическую выразительность ритма:

И гонит жадной крови ток
По расширяющимся венам. <…>

Но культурой стиха, щитом акмеизма поэту не удается прикрыть слабое место своей лирики – какую-то отвлеченность всех эмоций, слишком обособленно возводимых в «перл создания»: в любви поэта, в его раздумьях, в его тоске, в его взволнованности природой чувствуется больше всего «человек вообще», а не отдельная живая личность и уж отнюдь не современник. Каждый метод художественного воздействия имеет право на существование, но для восприятия такого вневременного – sub speciae aeternitatis – искусства требуется от читателя чересчур большая восприимчивость, от поэта – чересчур титаническая глубина…»[53].