Нежность

коленки в синяках.

Девчонка на крылечке

с ребенком на руках.

Ее меньшой братишка,

до удивленья мал,

забывшийся, притихший,

с конфетою дремал.

Девчонка улыбалась

всем существом своим.

Девчонка нагибалась

как будто мать над ним.

Тихонько целовала

братишку своего,

«Интернационалом»

баюкая его.

Быть может, я ошибся?

Совсем другой мотив?

Я подойти решился,

покой их не смутив.

Да, это он, конечно,

лишь был чуть-чуть другим

застенчивым и нежным —

тот мужественный гимн.

О Куба моя, Куба!

На улицах твоих

девчонкам — не до кукол,

мальчишкем — не до игр.

Ты делаешь что хочешь,

что хочешь ты поешь.

Ты строишь и грохочешь

и на врагов плюешь.

У них силенок мало!

Ведь на земле твоей

«Интернационалом»

баюкают детей!

РЕВОЛЮЦИЯ

И ПАЧАНГА

Революция —

дело суровое,

но не мрачное,

черт побери!

Все парадное и сановное,

революция,

побори!

Понимаешь ты,

новая Куба,

понимаешь нелицемерно,

что напыщенность или скука—

тоже контрреволюционеры!

И не чопорная англичанка,

а само веселье и живость —

молодая кубинка —

пачанга

с революцией

подружилась.

А какая пачанга?

Такая,

что земля и небо —

все вместе,

и никто людей не толкает,

но не могут стоять на месте.

Ах, пачанга!

Все кануло в Лету

Боги вздрагивают в небесах.

На руках твоих пляшут браслеты,

пляшут звезды

в твоих волосах.

Ах, какие устроили похороны

для старушки

«Юнайтед фрут»!

Было столько притворного оханья

в ожиданье прощальных минут.

Все как надо —

венки возлагали

на обвитый лентами гроб,

хором почести воздавали

под ладоней праздничный гром.

О, как было все это печально —

не найти веселей ничего,

и несли этот гроб

под пачангу

прямо к морю,

и в море его!

Эта праздничность в каждом деле

и в борьбе с любою бедой,

в белозубой улыбке Фиделя,

ослепительно молодой.

И, шагая в строю,

пачанга

дышит шало и горячо,

революции однополчанка

с автоматом через плечо.

т

Песни нового времени пишутся.

Это время само говорит —

не трагический,

а тропический

революции

нужен

ритм!

И грохочет,

как наша тачанка

грохотала когда-то в степях,

разотчаянная пачанга

в свисте пуль

и сверканье навах.

И с ответственностью высокою

излагаю мненье свое:

революция —

дело веселое,

надо весело

делать

ее!

* * *

Гагарину вручает орден Куба,

а на трибуне, что полным-полна,

смешной малыш причмокивает вкусно,

припав к груди, округлой как луна.

Прекрасны мать и сын. Всем это видно,

и взгляды всех исполнены любви.

Мать словно праздник. Ей совсем не стыдна.

Чего стыдиться — ведь кругом свои!

Дарующая грудь ее лучится.

Малыш сопит, губами шевеля,

и это целомудренно и чисто

и первозданно, как сама земля.

Рабочие, крестьяне и солдаты,

Гагарин, и Фидель, и Дортиксс

глядят на малыша светло и свято,

глядят, чуть улыбаясь, но всерьез.

Ну а малыш ручонками играет.

Ему уютно в скопище людском,

и словно революцию вбирает

он вместе с материнским молском...

АМЕРИКАНСКОЕ

КЛАДБИЩЕ

Американское кладбище,

брошенное людьми,

смотрит печально и плачуще,

будто бы просит любви.

Забыто оно, запущено.

Дети и старики

к нему не приходят задумчиво,

не возлагают венки.

Где-то разносится по лесу

песня кубинских крестьян.

Здесь деловито ползают

ящерицы по крестам.

Здесь — тишина стоячая,

узоры паучьих тенет.

Разве собака бродячая

сюда забежит в тенек.

Коршуны дремлют под арками.

Ржавые копья оград.

Потрескавшиеся ангелы,

как падшие, мрачно глядят.

Дети Чикаго и Питсбурга,

Бостона и штата Канзас,

забвением — страшною пыткою

кубинцы карают вас.

Не все же плохие, наверное,

в земле похоронены здесь.

Есть просто обыкновенные,

и даже хорошие есть.

Но рядом со мною женщина —

седая кубинка — стоит.

Ей что же — цветы торжественно

нести к подножию плит?'

Все очи она проплакала

за горестное житье.

Вы все для нее одинаковы,

и я понимаю ее.

Вам кажется неэтичною

фраза женщины той:

«Гринго — они симпатичные,

когда лежат под землей»?

А это как — джентльменственно

шутить под коктейль со льдом

о родине этой женщины:

«Куба — публичный дом»?

Вы, словно крепости, ставили

дома свои напоказ.

Ее вы сами заставили

так отзываться о вас.

Страна Линкольна, Уитмена,

не больно душе твоей,

что кличкою «гринго» презрительно

прозвали твоих сыновей?

Я видел тебя. Ты великая.

Но разве во всем ты права?

Являются страшной уликою

женщины этой слова.

Нам дорог отцовски внимательный

хемингуэевский взгляд.

О смерти великого мастера

Россия и Куба скорбят.

Сн умер, но строки бессмертные

величию учат нас,

и разве его, Америка,

мы «гринго» назвали хоть раз?

Мне, русс???"», очень хочется

всей жизнью и всей судьбой

полетов, строительства, творчества,

Америка, вместе с тобой.

Хочу, чтобы «гринго» мы начисто

вычеркнули из словарей,

чтоб все уважали нации

могилы твоих сыновей!

ХЕМИНГУЭЕВСКИЙ

ГЕРОЙ

Когда-то здесь Хемингуэй

писал «Старик и море»,

а мо>/ет, было бы верней

назвать «Старик и горе»?

Нас из Гаваны форд примчал.

О, улочек изгибы!

И грохаются о причал,

как будто глыбы, рыбы.

И кажется, что рокот волн,

гудящий вечно около, —

Ене революций или войн —

ничто его не трогало.

Но чтоб не путал я века

и мне полсАя не каяться,

здесь, на /Стене у рыбака,

Хрущев, Христос и Кастро!

От века я не убегу!

И весело и ладно

у чьей-то лодки на боку

блестит названье «Лайка».

Со мною рядом он стоит,

прибрежных скал темнее,

рыбак Ансельмо — тот старик,

герой Хемингуэя.

Он худощав и невысок.

Он сед, старик Ансельмо.

Соль океана на висках,