Нежный бар. История взросления, преодоления и любви

А я вот думал, что могу, ответил я ей. В ту ночь, когда я навсегда уходил из «Публиканов», я объявил Спортсмену, Далтону и дяде Чарли, что две вещи о своем будущем знаю наверняка: я никогда не стану жить в Калифорнии или на юге. Получив должность корреспондента в «Лос-Анджелес таймс», я понял, что вселенная в «Публиканах» дразнила нас, и чувство юмора у нее весьма своеобразное. Джорджетта задумчиво улыбнулась. Это точно, кивнула она.

Стемнело. Джорджетте пора было ехать домой. Мы с Джимбо проводили ее до парковки. Она поцеловала нас обоих и сказала, что Стив гордился бы тем, какими мы выросли. Оставайтесь на связи, сказала она.

– Непременно, – ответили мы. – Непременно.

Я не мог вернуться в Денвер. Пока еще нет. Не мог уехать с Восточного побережья, не написав сперва статью о моем родном городе и о том, как он изменился после атаки. Я оставил за собой квартиру в Гарварде, но жил преимущественно в Манхассете, в отеле на окраине города, и целыми днями болтался по Плэндом-роуд, заговаривая с незнакомцами и встречая старых друзей. Большинство той банды из «Публиканов», сказали мне, собирается в новом заведении на Плэндом-роуд. Я заглянул туда в «счастливый час», и один за одним они стали заходить в двери – чуть более седые, гораздо более печальные. Я взялся перечитывать «Дэвида Копперфильда»[56], чтобы отвлечься и утешиться, и вспомнил одну строчку из самого конца романа, где Дэвид оплакивает «разметанные останки» дома, где провел детство.

Вошел Дипьетро в черном костюме – он возвращался с двадцатых похорон. Дон, тоже в черном, сказал, что знает парня, который побывал на пятидесяти. Мы проговорили много часов, и кто-то в баре описал мне, как пепел от башен летел над водой. Я представил себе болотистые земли за Манхассетом, которые Фицджеральд назвал Долиной Пепла. Теперь это название казалось страшным пророчеством.

Я спросил про Далтона. Они с Доном разорвали партнерство, и Дон преспокойно вел в одиночку практику над ресторанчиком «У Луи». Последнее, что он слышал о Далтоне – что тот в Миссури, пытается издать книгу своих стихов.

Вошел Спортсмен, нисколько не изменившийся, с такими же рыжими волосами, так же торчавшими из того же, кажется, козырька. Он пожал мне руку и спросил, как дела – хожу ли я еще на скачки.

– Нет, – ответил я. – Я перестал заниматься тем, что мне не удается.

– Но писать-то ты пишешь, – заметил он. Потом похлопал меня по плечу, предложил угостить выпивкой и не стал смеяться, когда я заказал кока-колу.

Мы заговорили о ситуации в мире, и все в баре присоединились к нашей беседе, пока по телевизору крутили съемки догорающих башен и людей с фотографиями близких, пропавших без вести. Я обратил внимание, что любые беседы быстро возвращались в 1980-е, и не только потому, что тот период всех нас связывал. Мы были мастера идеализировать разные места, а после 11 сентября осталось единственное место, которое того заслуживало и не могло нас разочаровать. Прошлое. Только Кольт не хотел обсуждать прошлое, потому что не помнил его.

– Не говорите со мной о восьмидесятых, – сказал он, – меня там не было.

Позднее тем же вечером, стоя между Спортсменом и Кольтом, я почувствовал, как мне на плечо легла чья-то тяжелая рука. Я обернулся. Боб-Коп. Волосы у него совсем побелели, вид был изможденный.

– Откуда ты? – спросил я.

– С нулевого этажа.

Ну конечно.

Он присел со мной рядом и заглянул мне в глаза.

– Как ты? – спросил я.

– Я-то думал, что за двадцать пять лет службы уже все перевидал.

Он вгляделся в мое лицо, а потом опустил веки и медленно покачал головой из стороны в сторону.

Со временем я набрался мужества позвонить Мишель. Сказал, что страшно сожалею о ее муже, и спросил, не могу ли чем-нибудь помочь. Она сказала, что не откажется выпить. Я заехал за ней в дом родителей, куда Мишель с одиннадцатимесячным сыном Мэттью перебралась после атаки. Она встретила меня на пороге. Нисколько не изменившаяся. У Мэттью, который прятался за ее ногами, были те же глаза оттенка корицы. Он посмотрел на меня так, будто мы с ним знакомы. Малыш вел себя так, будто кто-то очень важный вышел из комнаты, и теперь он ждет, когда тот вернется назад.

Я повез Мишель ужинать в Порт-Вашингтон, и она рассказала мне о своем муже, Майке Ландене, биржевом брокере, который любил галстуки-бабочки, сигары, хоккей, свадьбы, Чикаго, хорошие вина – и ее. Она описывала их знакомство, и ухаживания, и счастливый брак. Хоть они и жили в квартирке-студии с маленьким ребенком, говорила она, но никогда не надоедали друг другу. Слушая Мишель, я подумал, что она – еще одна выпускница академии рассказчиков в «Публиканах». В одну минуту она заставляла меня смеяться, а в следующую – глотать в горле ком.

Она спросила про меня. Я женат? Я ответил, что раз или два был близок к женитьбе, но решил, что сначала должен повзрослеть. Да и к тому же потребовалось немало времени, чтобы забыть свою первую любовь.

– Точно, – сказала она. – А что случилось с…?

– Сидни.

Я откашлялся.

– Она позвонила мне как-то, совершенно внезапно, узнав, что я в Гарварде. Мы встретились за ужином.

– И?