Нежный человек

– А разве не так?! – воскликнул Коровкин. – Ноги есть, руки есть, зубы свои, волосы не искусственные, как у некоторых. А ты сама красивая, так что я для тебя пара подходящая. Вот и полюби меня, не отпускай. Клянусь тебе, что пора в меня влюбиться. Честное слово! Я тебе скажу, земля существует четыре с половиной миллиарда лет, а такая, как ты, впервые живет на земле. Знаменитая лесбоская Сапфо не стоит твоего мизинца на левой ноге. А она была красавицей, воспета в стихах, в истории отмечена. Нет, ты должна понять меня, Коровкина. Должна.

– Ой ли?

– Клянусь всеми великими людьми!

– Да клясться мужики нынче умеют, себя хвалят, словно товар продают подороже. Ну да ладно. Хвали себя и хвали, а я пошла. – Она повернулась и направилась вверх по лестнице, хотя можно было войти в лифт. Он догнал ее и некоторое время шел шаг в шаг.

– Машенька, ты обиделась на меня? Не обижайся. Я смешной человек. Не обижайся, ладно?

– Нужда приспичила обижаться на тебя, – отвечала Мария, останавливаясь и не желая, чтобы Коровкин провожал ее.

– Я разве не прав? Скажи. Разве я не прав, что ты мне нравишься?

– А ты знаешь, что я была замужем? – резко и так решительно спросила Мария, что тот опешил, – не от услышанного, а от ее вызывающего тона. Коровкин молчал, а Мария решила: мастер окончательно сражен ее признанием, и уж сожалела о сказанном, хотя чувствовала облегчение от своей смелости. – Ты, мастер Алеша Коровкин, не знаешь моих обстоятельств.

– А я тебе говорю, ты – прекрасная женщина, – отвечал Коровкин, смело и с вызовом. – И что за последние четыре с половиной миллиарда лет на земле не жила такая прекрасная, как ты.

– И что же? – не поняла Мария.

– А то, что, Машенька, меня такое обстоятельство не удивляет; встретил я прекрасную и единственную женщину, мою надежду. Вот что меня убеждает, Машенька. Вот в каком смысле ты явилась передо мною, вошла робко, но навсегда в мою мечту. Вошла и сказала: я явилась.

***

Мария была в таком состоянии, будто вгорячах отхлестала Коровкина по щекам; его неожиданное признание прозвучало как гром, как пушечный выстрел, как разорвавшаяся среди белого дня со страшной силой бомба, которая наделала столько шума и грохота, что у нее до сих пор гремело в ушах. Она торопилась вверх по лестнице, а в ушах стоял резкий шум, и у нее уж промелькнуло в голове: напрасно отпугнула Коровкина, который теперь, видимо, страшно огорчен. Она бежала все выше, с каждым шагом замедляла ход, с каждым шагом становилось тяжелее, но не от усталости, а оттого что оставила Коровкина одного. Мария хотела вернуться, но что-то ее удерживало. И тогда она уткнулась в угол лестничной площадки, опустилась на корточки и – заплакала. После слез стало спокойнее, в душе теснились прежние чувства, отчетливее проявились в ней те мысли, к которым прибилась давно, но которых боялась. Теперь все стало на свои места. Мария отчетливо осознала простое, единственное и, пожалуй, самое верное, что ей осталось от жизни: забыть о любви, даже в мыслях ее не касаться, так как для Марии все кончено, предназначение единственное у нее – жить спокойно, заботиться о матери и меньше думать о своей личной жизни.

«Я ему сейчас скажу об этом честно и прямо, – решила Мария, – посмотрю в глаза и заявлю: мастер Алеша, ты, конечно, хороший, честный, добрый, умный, но у меня жизнь сложилась по-другому, и в том никто не виноват, и я теперь не способна любить и приносить счастье другим. Я теперь не думаю о счастье. Иди своей дорогой, посмотри, сколько вокруг хороших девушек, посмотри на Веру Конову, она будет хорошей женой, потому что родилась для семейного счастья и для любви. А у меня в душе и пусто и глухо, все закрыто для любви, и я не смогу полюбить больше».

С этими мыслями Мария спустилась вниз, но Коровкина и след простыл. По-прежнему на улице сеялся дождичек, явственно слышалось, как мелкие капельки дождя бились об асфальт, сиротливо шелестели в голых ветвях лип, и она, невольно вслушиваясь в шум, словно понимала разговор этих капелек между собою, о чем-то они шептались и жаловались; и в то мгновение, пока капелька пролетит мимо ветки, она успеет что-то сказать, пожаловаться, и уж смолкнет, как только припадет к земле. Так и Марии хотелось пожаловаться кому-то на свою жизнь; она сняла платок и пошла по улице. Промокнув до последней ниточки, побродив по городу часа два, она вернулась домой.

Лариса Аполлоновна, как всегда, молча отворила дверь, глядела на вернувшуюся, стараясь догадаться, где племянница была, что делала.

– Дождь? – спросила она, внимательно оглядывая мокрую с головы до ног Марию.

– Сеется как из сита.