Нежный человек

Мария, не отвечая, подошла к нему, а он смотрел на нее и не узнавал или не верил, что видит Марию, хотя взгляд его воспаленных глаз казался вполне осмысленным.

– Ты что ж, Алеша, так закопался в грязи? – спросила она, глядя на него с состраданием. – Хочешь грязью болезнь запугать? Она-то как раз и любит пыль да грязь.

– Ты ли, Машенька? – проговорил Коровкин.

– Не узнал? Чего, говори, в такой грязи зарылся? Чай, не на Северном полюсе живешь, на улице всего-то восемь градусов, а ты в шубе, как Папанин на льдине! Ой, смех с тобой!

– Это ты, Машенька? Я тут чуток продрог, вот и свалился. Сижу и жду, сообразил тебе письмо авиапочтой отослать, чтобы побыстрее.

– Не сидишь, а лежишь – болеешь, – сказала Мария озабоченно.

– Ну так что же делать? Болезнь предъявляет нам то, что мы ей не сможем никогда предъявить.

– Убираться надо, вот я сейчас уберусь, а ты полежи. Пусть форточка отворенная, а то ведь дышать-то человек должен или не должен, – говорила Мария, принимаясь за уборку. Найдя под столом ведро, налила на кухне воды, до блеска вымыла холодильник, шкаф, окна изнутри (они не мылись, наверное, несколько лет), в два счета выскоблила пол, протерла стулья и стол; от грязных вещей веяло полной безнадежностью, как будто вещи, потеряв всякий интерес к жизни, собирались умирать. Коровкин посматривал с диван-кровати и изредка, подбадривая Марию, говорил:

– Грязь – даже в пещерный период слыла грязью.

– Да уж так! – оборачивалась к нему раскрасневшаяся Мария.

И вот в комнате стало чисто, запахло влажным выскобленным полом.

– Ты вон курить начал. С чего бы?

– Да ну, бронхит свой затяжной лечу, – уныло отвечал Коровкин.

– Ой, умора! Бронхит лечит куревом, когда курево – первый помощник и брат бронхита-то родной. Нет, ну надо же такое придумать, люди добрые. А и пиво, может, у тебя тут для лечения?

– Для него самого, – охотно отвечал Коровкин, которому надоело целыми днями сидеть одному. – Нагреешь его до малого кипения, а потом выпил – легчает.

– Таким лечением отправиться на тот свет – раз плюнуть! Табак, пиво! Ты чего уж совсем сдурел? Ой, мастер! Ой, Коровкин! Как так можно, скажи на милость? Ты погляди на себя, похудел и почернел.

– Да я такое дело вмиг наверстаю, только выздороветь, у меня организм – как у Рабиндраната Тагора. А ребята как придут, так вот и тащат мне пиво, а мне-то больше и не с руки, – говорил Коровкин. – Вот в баню никак не попаду, вот что плохо. Баня – в ней Юлий Цезарь мылся. А не моется только полный дурак.

– Ты в баню не ходил все время, как вот заболел?! – воскликнула Мария.

– Так болею.

– Ай-яй! Болеть болей, а если год будешь болеть, что же, не будешь мыться? Ты для себя, Алеша, прямо враг самый ярый! – рассердилась Мария, стаскивая с него полушубок, под которым оказался плащ, под плащом два спортивных костюма. – Я вот сейчас воды нагрею и уйду на часок за продуктами, а ты принимайся мыться. В баню не мог сходить, так дома мойся.

– У меня ж простудная зараза, болезнь, чуток простыл и – на кладбище, – растерялся Коровкин.

Мария принесла воды, но, сколько ни искала чистого белья, найти не смогла. За платяным шкафом валялись грязные майки, трусы, рубашки. Белье, как хлам, лежало в углу, давно не стиранное.

– Хлам – хлам и есть, – досадливо проговорила она. – Хоть бы родственников позвал, если сам не можешь, в стирку отнес, коли сам не в силах постирать.

– Откуда они у меня, Машенька, родственнички? Как приехали в Москву с новым материным мужем – поселились у него в этой комнате; после они развелись, а мы все боялись уезжать, чтоб прописку сохранить, а на кой черт она, эта прописка! Вот я и один, а родственники все в селе. Мать же, если говорить интеллигентным языком, нашла себе хахаля и живет с ним. А я один, и никого у меня нет вовсе. Только ты одна, и то в мыслях. Но ты такая, Машенька, красивая, тебе я годен для одного – чтоб только мусор из квартиры выносить. Вот и живу один-одинешенек. А кому я, Машенька, нужен, честно говоря? Тебе не нужен, никому не нужен. Никому-никому.

Мария открыла шкаф, собираясь навести порядок и там. Шкаф оказался сверху донизу забит историческими книгами, начиная с «Истории России с древнейших времен» Соловьева до вузовских учебников по истории.

– Батюшки! Книги! Что ты с ними делаешь? – всплеснула руками Мария.

– Читаю.

– А зачем?

– Чтоб знать, – отвечал Коровкин. – Думал в детстве стать заметным историческим деятелем. Я ведь, Маша, всемирную историю знаю наизусть.

– А что ж ты так опростоволосился с ученым Оболоковым, когда читаешь столько книг?

– Я расстроился, а то бы! И тот типчик так на тебя посмотрел, его баба прямо ерзала на месте, протерла небось дырку в стуле.

– Ревнуешь? Не убудет с меня, если будет смотреть. Что ж ревновать – мы с тобой не обвенчаны.

– Я вот выздоровлю, Машенька, с ним поговорю, севрюгой сытой, в дубленку упакованной. И я его одним словом припечатаю.

– Ладненько. Посмотрим. Я пошла.

Когда Мария вернулась, побритый и растерянно чистый Коровкин, в чистом же трико, лежал на диван-кровати и пускал колечками дым.