Нежный холод

Я вытаскиваю варежки из кармана и натягиваю их на жирные от картошки пальцы. Каждый раз удивляюсь, какие варежки внутри холодные, пока засовываешь в них руки. А ведь они нужны, чтобы согреться.

Недолго мы идем молча. Кэрри никогда не носит ботинок. Даже в дождь. В школу она ходит в оксфордах, заношенных до такой степени, что они уже даже не черные, а цвета очень старой кошки, у которой повылезал весь мех.

Я обычно на улице ношу ботинки, потому что не люблю, когда ноги мерзнут. Но хожу в них с таким звуком, словно волочу себя по тротуару. Жутковатый звук.

Шарк. Шарк. Шарк. Шарк.

Я донашиваю старые ботинки своего брата Марка. Он отдал их мне, когда стал подрабатывать дворником. Ему пришлось купить себе новые и классные, эдакий внедорожник в мире ботинок. Старые боты Марка были мне велики, но в этом есть своя прелесть. В них я чувствую себя роботом. Зимним роботом. В теплых ботинках.

Когда мы приближаемся к автобусной остановке, Кэрри вдруг останавливается и наклоняется к моему лицу. Потом говорит:

— Эй, помнишь урок французского? Что двое не могут вместе жевать жвачку?

— Ну?

На остановке стоит женщина с рюкзаком, из которого, будто игрушечная, торчит голова пуделя. Сумка словно специально создана для таких мелких собак.

Да, именно о мелких собаках я обычно думаю, когда чувствую на своих губах чужие холодные, мокрые, липкие пальцы. Я ощущаю вкус апельсина и мяты. Смесь «Стиморола» и апельсиновой «Хуббы Буббы». И чего-то еще.

Вдруг меня озаряет, что теперь я жую жвачку Кэрри.

Все мое тело подчинено этому. Будто оно целиком сконцентрировалось на том, что происходит во рту. На том, что только что случилось. На несколько секунд я перевоплощаюсь в эти мысли.

Я смотрю на Кэрри, которая как ни в чем не бывало слизывает с пальцев остатки жвачки. Как будто не произошло ровным счетом ничего. Она запрыгивает в подъехавший автобус.

— Пока.

— Пока. — Губы мои все еще липкие. И пульсируют.

Я не жду, пока автобус Кэрри скроется из виду. Я стараюсь переключить часть ресурсов организма с пережевывания жвачки на ходьбу и отправляюсь домой. Набираю такую скорость, что мое сердце подпрыгивает в груди, как горилла в клетке.

И как могут двое жевать одну жвачку?

Начинается снег. Снежинки падают на мои ресницы белыми комочками.

С каждым разом, когда я перекатываю во рту жвачку Кэрри, мое лицо горит все сильнее.

Я иду, чувствуя себя болванчиком с большой головой на тоненькой пружинке. Когда я добираюсь до дома, резинка Кэрри пережевана уже сотни раз.

«Стиморол», «Хубба Бубба» и… «Джуси Фрут»? Не прекращая жевать, я думаю о том, что Тодд Майер мертв. Убит. Об убийствах я знаю только из телепередач. Там обычно жертвы умирают от рук знакомых. Например, часто убивают мужья. Рассерженные мужья. Или мстительные жены (хотя мама говорила, что это не очень-то похоже на правду). Но вряд ли у Тодда были муж или жена.

Тем не менее у меня есть семилетний опыт учебы в частной школе для девочек. Так, в шестом классе Ширли Мейсон прозвала меня Чморджией, и эта кличка приклеилась ко мне на три года. С тех пор я поняла, что желание убить человека прямо пропорционально тому, насколько большой он засранец.

До дома я добираюсь, когда зимнее небо из серого становится черным, а жвачка Кэрри во рту — каменной.

Дома Марк. Он стоит на кухне, укутанный в свою зимнюю арктическую куртку, в которой выглядит еще крупнее, чем на самом деле. Просто гора мускулов. Волосы его собраны в хвост, как всегда, когда он дома (а вот перед выходом резинку он всегда снимает).

— Привет, Джи, — говорит он, откусывая половину банана.

— Привет, Марк, — отвечаю я, снимая куртку. Меня обдает волной тепла.

Мама всегда держит температуру в доме на целительных двадцати четырех градусах, а еще обожает постоянно кутать нас с братом. Ни у Марка, ни у меня не было зимних курток меньше двух пальцев толщиной. Этакий слой пуха, чтобы оградить нас от, прямо скажем, не арктического холода.

В итоге иногда мне кажется, что я никогда толком не узнаю, что такое холод и зима.

— Святая корова! — Я легонько пинаю носком ботинка сумку Марка для спортзала. Она размером с медведя. — Просто огроменная. У тебя как будто там чье-то тело лежит.

— Отойди. — Марк открывает мусорное ведро и выкидывает банановую кожуру. — Ты на нее сейчас соли с улицы накидаешь.

Он решает достать еще один банан, а я — крекеры из шкафа. Мы вышагиваем по кухне в наших одинаковых ботинках. Шарк, шарк, шарк (я). Шлеп, шлеп, шлеп (Марк). Нам бы здорово прилетело от мамы, если бы только она застала нас расхаживающими в ботинках по квартире.

— Разве ты не в нижнем белье борешься? Тогда зачем тебе полная сумка всякого барахла?

Марк берет еще один банан и заглатывает его целиком. Это одновременно захватывающе и отвратительно. Пусть и не пристально, но я наблюдаю, как Марк обычно ест, и, конечно, удивляюсь, как мальчики-подростки не мрут каждый день от удушья из-за непрожеванной пищи.

Марк хмурится от моего пристального взгляда.

— Это все мне необходимо. Мне нужно много всего брать с собой. Устраивает тебя?