Незваный, но желанный

— О чем бишь мы… Нюту стараниями маменьки застали с возлюбленным, купец, до крайней степени обозленный, собрал семейство в дорогу, а подручным велел Блохина изничтожить, чтоб неповадно было дочерей достойной фамилии портить. Тут мы возвращаемся к письму. — Я кивнула на стол. — Его Гаврила Степанович собственноручно написал, вы, Нинель Феофановна, рядом стояли или диктовали даже. Будучи людьми до крайности развратными, вы с супругом даже предположить не могли, что пристав не состоял в интимной связи с Нютой, потому написали про беременность.

— Ежели не состоял, — кинула барыня, — почему на зов примчался?

Я сокрушенно покачала головой.

— Ну зачем спрашивать, если сами знаете? Гаврила Степанович ошибку допустил, описку то есть, для вас досадную, для покойного Блохина — смертельную. В подписи стояло не «Н.Б», а «М. Б.», вы из-за завитушечного почерка это только вчера разглядели. Поэтому и поправили наскоро, кое-как. Чернила в письме старые, подсохшие, а внизу смазано чуть. Единственное, что мне непонятно, зачем вы то самое письмо использовали, неужели не могли другого написать?

Барыня скривилась, а падчерица ее спокойно проговорила, изучая чернильное пятнышко на указательном пальце:

— Маменька не могла, она грамоте не обучена.

— Значит, все сходится. Блохин получил записку, как он думал, от Марии Гавриловны и отправился навстречу смерти, семейство купца еще накануне отбыло в Мокошь-град. Забавно, что в монастырь Нинель Феофановна не поехала, в столице ждать осталась. Но об этом после. Бобруйский договорился о постриге старшей дочери, он действительно оборотистый мужик был, умел дела вести, и тем самым подписал себе смертный приговор. Потому что наследные калачевские миллионы, десятина от которых причиталась обители, к тому времени уже не существовали.

— Как? — ахнула Нюта.

— Во-первых, прадедушка ваш много оставить вам не мог, а во-вторых, барыня Бобруйская неодолимую склонность к азартным играм имеет. Проиграла она ваше наследство, как пить дать.

Письмоводитель Старунов при этих словах крякнул и кивнул, банковские документы он успел просмотреть.

— Нинель Феофановна поняла, что должна успеть избавиться от мужа до того, как он к банкирам обратится. Представить все самоубийством она могла, но не захотела. Бобруйский помрет, в завещании Мария Гавриловна указана, травить сразу и падчерицу — опасно, идти к ней в приживалки, продолжать вести игру с обеими барышнями — долго. Госпоже Бобруйской новой жизни хотелось, независимости, своего личного богатства, тем более в столице у нее червовый интерес образовался.

— Да вы гадалка! — хихикнула нервно вдова.

— Я, Нинель Феофановна, сыскарь, и ежели я в подробностях примусь вам всю цепочку своих размышлений описывать, мы до морковкина заговенья сидеть здесь будем. Вы придумали перфектную в своей чудовищности комбинацию: избавиться от мужа таким образом, чтоб в убийстве обвинили одну из дочерей. Вам даже все равно было, какую именно. Арестуют Нюту, про карточные долги и промотанное наследство никто не узнает, Машу — даже лучше, ее состояние отойдет вам напрямую. Вы щедро разбросали по дому улики на обеих и просто наблюдали, на которую из них я куплюсь.

Барыня яростно зааплодировала:

— Браво, Евангелина Романовна, какая умопомрачительная история! Браво! Господин Хрущ, не правда ли, от этих домыслов в суде камня на камне не останется? Я задушила Гаврилу! Какая чушь.

— Разве я говорила, что вы его душили? — Изобразив недоумение, я посмотрела по очереди на каждого из присутствующих. — Семен Аристархович, вы слышали?

Крестовский с покорностью судьбе своей незавидной вздохнул:

— Циркачка рыжая.

К счастью, обидная эта характеристика была беззвучной, предназначенной лично мне. Иначе общее настроение сцены претерпело бы нежелательные изменения. Пока мне внимали, как столичной примадонне, снизошедшей до провинциальных подмостков.

Добрый Старунов, сверившись с протоколом, сообщил, что слов «задушила госпожа Бобруйская» в нем не зафиксировано.

— Тогда кто? — поторопила Дульсинея, прижимая к груди болонку.

— Тот, кому это было проще простого. — Почувствовав усталость в ногах, я села. — Вы, мещанка Бархатова, лишили жизни в этом доме купца Бобруйского Гаврилу Степановича, удушив его струной от арфы, заранее вами срезанной с инструмента и припрятанной в поганой палаческой комнатенке, а после воткнули в него нож, чтоб картина убийства походила на результат мести.

— Я? — вскричала актерка трагично. — Я?!

— Будьте любезны, — обратилась я к конвойным, — с арестантки рукавицы снять.

Собачка взвизгнула, улетая на пол, заскулила, Дульсинея ругалась, укусила даже одного из служивых. Переждав возню, я подошла к ней и, схватив женщину за запястья, подняла их вверх. На мякоти ладоней и во впадинах между большими и указательными пальцами, там, где была намотана струна, виднелись подсохшие ранки.

— Силу тебе немалую пришлось приложить, — пояснила я. — Потому и рукавицы до сих пор не снимала. В подвале, положим, это на холод можно было списать, но здесь, в тепле они только для одного нужны — следы скрыть.