Ни единою буквой не лгу: Стихи и песни

Сам, как пес бы, так и рос в цепи.

Родники мои серебряные,

Золотые мои россыпи!

Если беден я, как пес, один,

И в дому моем шаром кати —

Ведь поможешь Ты мне, Господи,

Не позволишь жизнь скомкати.

Дом хрустальный на горе для нее.

Сам, как пес бы, так и рос в цепи.

Родники мои серебряные,

Золотые мои россыпи.

Не сравнил бы я любую с тобой,

Хоть казни меня, расстреливай.

Посмотри, как я любуюсь тобой,—

Как Мадонной Рафаэлевой!

Дом хрустальный на горе для нее.

Сам, как пес бы, так и рос в цепи.

Родники мои серебряные,

Золотые мои россыпи!

Я из дела ушел

Я из дела ушел, из такого хорошего дела,

Ничего не унес — отвалился в чем мать родила,—

Не затем, что приспичило мне, — просто

время приспело,

Из-за синей горы понагнало другие дела;

Мы многое из книжек узнаем,

А истины передают изустно:

«Пророков нет в отечестве своем»,—

Но и в других отечествах — не густо.

Растащили меня, но я счастлив, что львиную долю

Получили лишь те, кому я б ее отдал и так.

Я по скользкому полу иду, каблуки канифолю,

Подымаюсь по лестнице и прохожу на чердак.

Пророков нет — не сыщешь днем с огнем,—

Ушли и Магомет, и Заратустра.

Пророков нет в отечестве своем,—

Но и в других отечествах — не густо.

А внизу говорят — от добра ли, от зла ли, не знаю:

«Хорошо, что ушел, — без него стало дело верней!»

Паутину в углу с образов я ногтями сдираю,

Тороплюсь — потому что за домом седлают коней.

Открылся лик — я встал к нему лицом,

И он поведал мне светло и грустно:

«Пророков нет в отечестве своем,—

Но и в других отечествах — не густо».

Я влетаю в седло, я врастаю в коня — тело в тело,—

Конь падёт подо мной, я уже закусил удила.

Я из дела ушел, из такого хорошего дела:

Из-за синей горы понагнало другие дела.

Скачу — хрустят колосья под конем,

Но ясно различаю из-за хруста:

«Пророков нет в отечестве своем,—

Но и в других отечествах — не густо».

Памятник

Я при жизни был рослым и стройным,

Не боялся ни слова, ни пули

И в привычные рамки не лез,—

Но с тех пор, как считаюсь покойным,

Охромили меня и согнули,

К пьедесталу прибив ахиллес.

Не стряхнуть мне гранитного мяса

И не вытащить из постамента

Ахиллесову эту пяту.

И железные ребра каркаса

Мертво схвачены слоем цемента,—

Только судороги по хребту.

Я хвалился косою саженью —

Нате смерьте!

Я не знал, что подвергнусь суженью

После смерти,—

Но в привычные рамки я всажен —

На спор вбили,

А косую неровную сажень —

Распрямили.

И с меня, когда взял я да умер,

Живо маску посмертную сняли

Расторопные члены семьи.

И не знаю, кто их надоумил,—

Только с гипса вчистую стесали

Азиатские скулы мои.

Мне такое не мнилось, не снилось,

И считал я, что мне не грозило

Оказаться всех мертвых мертвей,—

Но поверхность на слепке лоснилась,

И могильною скукой сквозило

Из беззубой улыбки моей.

Я при жизни не клал тем, кто хищный,

В пасти палец,

Подходившие с меркой обычной —

Отступались, —

Но по снятии маски посмертной —

Тут же в ванной —

Гробовщик подошел ко мне с меркой

Деревянной.

А потом, по прошествии года —

Как венец моего исправленья,—

Крепко сбитый литой монумент

При огромном скопленье народа

Открывали под бодрое пенье,—

Под мое — с намагниченных лент.

Тишина надо мной раскололась —

Из динамиков хлынули звуки,

С крыш ударил направленный свет,—

Мой отчаяньем сорванный голос

Современные средства науки

Превратили в приятный фальцет.

Я немел, в покрывало упрятан,—

Все там будем!

Я орал в то же время кастратом

В уши людям.

Саван сдернули — как я обужен,—

Нате, смерьте! —

Неужели такой я вам нужен

После смерти!

Командора шаги злы и гулки.

Я решил: как во времени оном,—

Не пройтись ли, по плитам звеня? —

И шарахнулись толпы в проулки,

Когда вырвал я ногу со стоном

И осыпались камни с меня.

Накренился я — гол, безобразен —

Но, и падая, вылез из кожи,

Дотянулся железной клюкой,—

И когда уже грохнулся наземь,

Из разодранных рупоров все же

Прохрипел я похоже: «Живой!»

И паденье меня и согнуло,

И сломало,—

Но торчат мои острые скулы

Из металла.

Не сумел я, как было угодно,—

Шито-крыто,—

Я, напротив, ушел всенародно —

Из гранита!

«О вкусах не спорят…»

О вкусах не спорят — есть тысяча мнений,

Я этот закон на себе испытал.

Ведь даже Эйнштейн — физический гений —

Весьма относительно все понимал.

Оделся по моде, как требует век,—

Вы скажете сами:

«Да это же просто другой человек!»

А я — тот же самый.

Вот уж действительно —

Все относительно!

Все-все, все!

Набедренный пояс из шкуры пантеры.

О да, неприлично, согласен, ей-ей!

Но так одевались все до нашей эры,

А до нашей эры им было видней.

Оделся по моде, как в каменный век,—

Вы скажете сами:

«Да это же просто другой человек!»

А я — тот же самый.

Вот уж действительно —

Все относительно!

Все-все, все!

Оденусь, как рыцарь я после турнира,—

Знакомые вряд ли узнают меня.

И крикну, как Ричард я в драме Шекспира:

«Коня мне! Полцарства даю за коня!»

Но вот усмехнется и скажет сквозь смех

Ценитель упрямый:

«Да это же просто другой человек!»

А я — тот же самый.

Вот уж действительно —

Все относительно!

Все-все, все!

Вот трость, канотье — я из нэпа, похоже?

Не надо оваций, к чему лишний шум?

Ах, в этом костюме узнали — ну что же,

Тогда я надену последний костюм.

Долой канотье, вместо тросточки стек,—

И шепчутся дамы: