Ни кола ни двора

Мы стояли вместе с родственниками Трикси, странные девочки-подростки и девочки, едва переставшие быть подростками.

Мама Трикси обнимала WillowB и в этот момент было неважно, как бы она отнеслась к новости о том, что B — в ее нике означает "бисексуалка".

Я считала белые цветы. Думаю, белые цветы — это самое важное. Символ чистоты и новой, вечной жизни. Я думаю, даже если вечной жизни на самом деле нет, для нее необходим символ.

Или, как говорят, если ее нет, то ее стоит выдумать.

Я представляла себе, как приведу девочек и скажу вдохновляющую речь, и мы все-все обнимемся и будем плакать. Вышло по-другому, как и всегда в жизни. Мы просто постояли рядом со свежей могилой Трикси, молча, со скорбными лицами и тяжелыми сердцами.

Но и этого было достаточно. Я бы хорошенько пнула любого, кто сказал бы, что нужно что-то еще.

Мы были причастны к ее смерти так же, как были причастны к ее жизни. Никто из нас не решился рассказать родственникам Трикси о нашей дружбе, да и вообще поговорить с ними, но, я думаю, главное было то, что мы вообще пришли.

Моментального облегчения я тоже не почувствовала. Скорее, я ощущала, что не могу поговорить с Трикси. Будто на вечеринке, которая мне не нравится. Трикси, словно именинница, была нарасхват, все хотели провести с ней время, и только на меня ее не хватало. Вот как я себя ощущала.

Когда люди стали расходиться, я почувствовала облегчение. Мне казалось, меня наконец оставят с ней наедине, и этот белый шум в моей голове пройдет.

Я радовалась уходящим, эгоистично мечтала заполучить внимание Трикси и объяснить ей, почему отвергла ее когда-то.

Веселое солнце озаряло все вокруг, и я подумала, что это в самом деле чудесно — что жизнь продолжается, что ей нет конца.

Она продолжится и после меня.

В конце концов, все разошлись. Осталась только мама Трикси. Я на нее даже разозлилась. Я имею в виду, меня охватило вдруг такое упрямство, желание ее победить, переждать.

Вдруг мама Трикси спросила:

— Как тебя зовут?

— Рита, — сказала я, и схлынуло, как волна, все мое детское раздражение.

— Вы, наверное, очень дружили.

— Да, — сказала я, сама не понимая, зачем. — Но вообще-то на расстоянии. Я живу в Челябинской области.

Мама Трикси посмотрела на меня. Они были похожи, я видела это ясно. Глаза и губы, подбородки с ямочками, длиннопалые руки.

Как страшно, подумала я, пережить своего ребенка.

Но и у мамы Трикси должно было быть будущее. Если у нее не было будущего, то жить в этом мире вообще не стоило. Если у мамы Трикси не было будущего, значит я выигрывала, а Толик проигрывал.

Я оглянулась, но Толика рядом не оказалось.

Мама Трикси легко и едва заметно, будто благородная дама со старой картины, улыбнулась.

— И ты добралась сюда из Челябинской области, чтобы с ней попрощаться?

— Да, — сказала я, ничуть не слукавив. Мама Трикси сказала:

— Она была хорошей девочкой.

— Да, — сказала я. — Очень. Я ей восхищалась.

— Потому что она болела?

— Нет, — сказала я. — Потому что она лучше всех играла в ролевые игры.

Мама Трикси вдруг засмеялась, и это не выглядело неестественно. Смех — часть этой жизни, и смерть — часть этой жизни.

— Да, — сказала мама Трикси. — Она мне рассказывала.

Мы помолчали. Мне почему-то показалось, что сейчас мы возьмемся за руки, как в финальных кадрах "Бойцовского клуба", и все надгробья рассыпятся в пыль, и мертвые восстанут, одетые, так сказать, плотью нетленной.

Но мама Трикси только спросила:

— Ты поедешь на поминки?

— Нет, — сказала я, и отказ впервые в жизни дался мне легко. — Мне еще надо съездить на кладбище к брату.

— Сочувствую, — сказала мама Трикси.

— Я его не знала. Он умер, когда я еще не родилась.

— А что с ним случилось?

— Эпилептический припадок. Ему был всего год.

Будь я из прошлого свидетельницей этой сцены, решила бы, что крошка Рита сошла с ума, цветочек окончательно превратился в овощ.

Но здесь и сейчас я понимала — разделить смерть ребенка очень сложно, установить ниточку между моей мамой и мамой Трикси сквозь все часовые пояса — сложно.

Но важно.

И я это сделала.

— Сочувствую твоей маме, — сказала мне мама Трикси.

Я кивнула.

— Спасибо. Знаете, один мой друг говорил, что божественная любовь неотделима от смертной любви. Я имею в виду, что вашу дочь очень-очень любили многие люди. Ей восхищались, ее обожали, у нее было море друзей. Значит, и Бог полюбит ее.

Я ляпнула это, не вполне понимая, верит ли мама Трикси в Бога. Вот ужасно было бы облажаться, подумала я.

Но мама Трикси положила мне на плечо пухлую руку с белесыми полосками от многочисленных колец на пальцах.

— Спасибо, Рита.

Я подумала, что в Бога она все-таки не верит. Почему-то мне так показалось.

Но мама Трикси верила в людей.

Она сказала:

— Ладно, меня там уже заждались. Спасибо тебе, Рита. И девочкам передай спасибо, кто ушел. Это важно, что вы пришли.

Очень адекватная женщина, подумала я. А какой была бы на ее месте Рита Маркова?

Думаю, я бы рвала на себе волосы и верещала. Таковы мои представления о скорби.

Может, мама Трикси просто ко всему этому подготовилась. А, может, и нельзя быть готовым к таким вещам.