Ни кола ни двора

Не знаю, права ли Лиза Водолазкина по имени Сюзанна, но, если она хотела умереть чуть раньше, зато попробовав все, чего с ней никогда не случалось — может быть, оно того стоило.

Жаль, что человек не ответит на самый главный вопрос за секунду до смерти. Но можно было хотя бы намекнуть.

Что до дяди Жени, он устроил ее похороны и держал стойкий траур еще полтора дня после этого. А затем у него появилась моя тезка Рита Мочалка, можно только догадываться (и, скорее всего, успешно), откуда у нее такая кличка.

Я подумала, что Толику бы эта история понравилась.

Но не решилась рассказать из-за части с кровавой мочой. Не то, что стоит говорить мужчине, который тебе нравится. Даже в десятке худших тем, сразу за бывшими и религией.

Бывших у меня, слава Богу, не было, а про религию Толик сам постоянно говорил.

— К кому мы идем теперь? — спросила я.

— Да Вован, — ответил Толик. — Классный парень.

На улице были густые сумерки, сине-белые, как парное молоко. Дождь прекратился, теперь дышать стало тяжело и сыро.

Толик сказал:

— Воевал за нас.

О нет, подумала я, это очень плохо. Я не понимала, как говорить с человеком, который пережил настолько сильную беду — война ведь одна из худших вещей, которые могут случиться с человеком.

Толик, впрочем, казался веселым, и хотя Толик надсадно кашлял, было видно, что чувствует он себя много лучше, что сердце у него бьется сильно и радостно, как у птицы в полете.

Тогда я поняла, что Толик не лукавит, он не заставляет себя помогать этим людям, это приносит ему радость.

Еще я подумала, что, если бы добрые дела не вызывали у Толика такого восторга, он бы их не совершал, и никакое чувство вины не заставило бы его. Вот, например, никто не может заставить его работать.

Из этой мысли, как почка из веточки, проросла другая мысль — о моем папе. Все вокруг считали его очень добрым, благородным человеком, на вид он был куда идеальнее грубого, тощего, полубезумного Толика, но папа делал хорошие вещи под кнутом, а не за пряник.

В этом не было ничего однозначно плохого, я не считала папу худшим человеком, чем раньше.

Просто мне стало грустно за него, за то, что так много вещей в своей жизни он делает без радости, только ради облегчения совести.

Что касается Толика, в определенном смысле эта радость от людей, от помощи слабым, не делала его лучше. Только красивее.

И счастливее, конечно.

На детских площадках уже обосновались подростки, поблескивали рыжие кончики их сигарет и банки из-под алкогольных коктейлей. Я подумала, что многие из этих настораживающе громких девочек и мальчиков младше, чем я, но все равно перепугалась.

Шум пугал меня так сильно, словно я была маленьким, глупым животным. Толик шел рядом, белки его глаз влажно, температурно сияли, татуировки в наступающей темноте казались черными венами трупа, сложившимися так причудливо. В зубах Толик сжимал сигарету и умудрялся не уронить длинный столбик пепла, хоть и шел так быстро.

А я поспевала за ним, я боялась остаться одна.

— Толик, — спросила я. — А чего нельзя говорить людям, которые были на войне?

— Что все было зря, — ответил Толик. — Но это ваще никому говорить нельзя.

Вован жил в доме с лифтом, я даже удивилась. Не думала, что бывают хрущевки с лифтами. А, может, жил Вован и не в хрущевке. Может, я просто все невысокие, чахлые многоквартирные дома так называла.

В лифте пахло куревом, кнопки его почернели, они были шершавы и обожжены. Толик деловито посчитал, какую кнопку нажать, ткнул в нужную пальцем, и она засветилась изнутри бело-золотым, несмотря на всю ее черноту.

Лифт был тесный, как гроб, отделанный пластиком, разрисованным под красное дерево. Он поднимался вверх со скрипом, с натугой старичка. Я задрала голову и увидела надпись "че те?".

Может быть, мне показалось, но, когда Толик в очередной раз мучительно вдыхал, он склонился ко мне, втянув носом воздух у моего виска.

Вполне вероятно, что, наклоняясь вперед, он обеспечивал своим бронхам хоть какую-то свободу. Но мне хотелось думать, что Толик вдыхал мой запах.

И, главное, что мой запах ему нравился. Из-за того, что мне так хотелось быть с ним рядом, из-за того, что я так часто ощущала тягучее тепло в животе и в груди, мне казалось, что я даже пахну по-особенному. И не факт, что хорошо.

Вован жил на последнем этаже. Замок у решетчатой двери, закрывающей вход на крышу, был отбит, и я испугалась.

Мне показалось, что открытая крыша — это ружье, которое должно выстрелить. В конце концов, ветеран войны, живущий на последнем этаже, не мог никогда не думать о.

Толик сказал:

— Не парься. Ну, во всяком случае за то, какое выражение у тебя на роже. Тока за голосом смотри, так все нормально.

Нам долго не открывали, и я терзалась догадками. Когда дверь распахнулась, оказалось, что я все поняла правильно.

Передо мной стоял парень лет, наверное, тридцати, может, чуть больше или чуть меньше, я не понимала. В первую очередь потому, что я смотрела на его руки. Секунды мне хватило, чтобы понять — лицо его страшно обожжено и изуродовано.