Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

— Кому вы второго? — она интересуется невзначай, вынимает пахитоску и вопросительно на нее кивает, морщится, объясняя и цитируя. — Не кури никогда, Даша. Курение — это цепь унижений, все время надо спрашивать у кого-то разрешение.

Она смотрит исподлобья.

Лукаво.

Подначивает.

Как и с вопросом на лестничной площадке про умение играть в преферанс. Положительного ответа Алла Ильинична не ожидала, а я не ожидала, что она окажется старой приятельницей тети Глаши, коя меня в преферанс и учила играть.

Чиркала также независимо сигарными спичками и дымила грациозно.

— Ахматова, Алла Ильинична, — на вопрос в ее глазах я отвечаю, добавляю, помедлив, на вслух заданный. — Димке, песочного отдадим Диме.

— Как он? — она затягивается, смотрит пронзительно.

И неуместным ее вопрос не кажется.

Не вызывает удивление осведомленность обо всем на свете.

Не раздражает.

— Поправится, — я говорю уверенно.

И карты перед глазами туманятся, общая палата реанимации видится отчетливей. Димка… нормально, если нормальным можно считать полуторанедельную кому и стабильно тяжелое состояние. Впавшие щеки и провалы глаз, утыканные иглами руки и введенные куда только можно и нельзя трубки.

Впрочем, можно считать, следует. Нам… повезло, как отстраненно и решительно сказала мама, вернувшись с похорон Алёны и в спальню прошла, не раздеваясь и ни на кого не глядя. Па же только вздохнул и ссутулился первый раз в жизни.

— Больше часа не думай, Дарья, — Алла Ильинична напоминает с иронией, постукивает по перевернутым открытым картам тонкими пальцами.

Дает время запомнить.

Записать.

Вот только не записываю. На десяток с небольшим карт моей памяти хватает, и, рассматривая разложенный передо мной веер, я пытаюсь просчитать какие две карты выкинет Алла Ильинична.

Какие бы карты выкинула тетя Глаша?

— Я сегодня первый раз провожала на поезд, — я произношу задумчиво, наблюдаю, как соседка Лаврова неспешно собирает свои карты.

Делюсь.

Утренним туманом и прохладой, запахом креозита и подземной сыростью из вокзального перехода, солнцем, только опалившим горизонт на востоке, и чернотой медленно уходящей ночи на западе.

Лязгом состава.

Редкими пассажирами, что все равно толпятся, толкаются и суетятся. Прощаются громко, перебивая друг друга быстрой речью, словно боясь не успеть сказать самое важное, обнимаются и смеются, утирая слезы.

Мы же молчим.

Точно зная, что самого важного сказать невозможно.

Рассматриваем друг друга, словно в первый раз.

Заново, как тогда, в первый день, без месяца два года назад.

— Помнишь первое сентября? — мысли сходятся, и Нина хрипло интересуется, опережая.

— Помню, — я заставляю себя улыбнуться, продолжить, — суббота была. У всех линейки и знакомство.

— А у нас сразу пара в больнице.

— На которую даже препод на явился.

— Прождали в холле.

— И узнали, что Аглая Викторовна, незабвенная, заменяет и ждет битый час нас вон в том зале, что на пятом этаже соседнего корпуса.

— Который мы должны были найти с помощью третьего глаза.

— А Женька в обморок во время ее обличительной речи упала.

— Аглая испугалась больше всех.

— Мы по этажам побежали.

— Подняли на уши всю больницу.

— Даже реанимация в итоге прибежала.

— А Женька сама в себя пришла, — Нина улыбается, сжимает до побелевших пальцев ручку чемодана, оглядывается на вагон и проводницу, что зычно объявляет об отправке поезда «Москва-Барнаул» через пять минут. — Даш… ты скажи нашим.

Про академ.

И поезд на Алтай, а потом еще на автобусе до глухой деревни, где пустует дом Аниных родственников.

Идея уехать была ее.

— Скажу, — я обещаю.

А проводница просит всех провожающих покинуть вагон и зайти тех, кто уезжает. Поезд отходит через три минуты.

— Прости, что так, — Нина снова оглядывается, поворачивается, чтобы обнять порывисто и крепко, прошептать, глядя на слепящее солнце за моей спиной, — и спасибо за все. И нашим… извинись.

За молчание.

Почти побег без прощаний и объяснений.

— Они поймут, — я говорю твердо.

И мы цепляемся до последней минуты, за которой следует гулкость опустевшего перрона, скрывающийся за поворотом хвост состава и оглушительное непонимание.

Растерянность.

Отряд не заметил потери бойцы… ложь.

Без Нины будет по-другому…

— Ей надо время, Даша, — Алла Ильинична говорит не менее задумчиво, подбирает слова и перебирает карты, сносит две ненужные, — иногда уехать это тоже выход.

Единственный и лучший.

— Я… понимаю.

Или скоро пойму.

Мне тоже нужно время.

— И не кисни, — она смотрит строга, приказывает.

— Не кисну, — я фыркаю и с ходом решаюсь.

Кладу на изумрудное сукно.

— Действительно, не киснишь, шельма, — Алла Ильинична бормочет недовольно и выброшенного мной короля рассматривает досадливо.

— Иногда везет и в картах, и в любви? — я старательно ехидничаю.

И смеется уже она, бархатно.

Соглашается.

Тянется лениво, забирая взятку, и преф продолжается.

До закрытой пули.

Трех часов, что отбиваются напольными часами фирмы самого Беккера, напоминают о делах, и я прощаюсь, тормошу Аварию и Димкин безымянный подарок, обещаю непременно прийти еще и расписать пульку.

Ухожу до дверей квартиры.