Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

Таблетки под коленками колются, впиваются и мешают, но Нина лежит безвольной куклой, неестественно, не реагирует.

Прохладная кожа мраморно-белая.

И перламутровые пуговицы рубашки отлетают, стучат о пол, и голову я ей запрокидываю привычным движением.

— Не слышу, не вижу, не ощущаю, — я говорю громко.

Для Кирилла.

— Ты сможешь…

Знаю.

— Я буду через двадцать минут.

Много, но…

Два пальца на мечевидный отросток, и ладони выше их.

Сцепить.

Нажать.

— Считай вслух, — Кирилл приказывает холодно, чужим голосом.

И где-то там, в его реальности, разрывается от возмущенного визга чья-то машина. Ударяют по визжащим тормозам, а в бесчисленном повторе «Арена» им созвучно аккомпанирует.

— Десять, одиннадцать, двенадцать…

Мы смеялись, мы хохотали, шутили и фотографировались. И Вано обещал раскрыть глаза Лёньке на мою измену с Гошей, с коим мы целовались страстно и взасос.

— …тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

Заводить Гошу меня после учил Андрей, выделив субботу.

Он задолбал меня за пять часов, я его достала непроходимой тупостью на пятой минуте.

— … шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…

Гоша умер семьдесят девять раз и ожил только раз.

— …девятнадцать, двадцать, двадцать один…

Первый раз экран высветил сто сорок неправильных нажатий и семь правильных. Правильные — это чистая случайность, хмыкнул Андрей.

— … двадцать два, двадцать три, двадцать четыре…

Он треснул до боли по руке и рявкнул, что они должны быть прямыми, двинул по шее, заставляя покачнуться, и упасть не дал, зафиксировав как надо.

-… двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

Корпус тела должен быть строго вертикально над точкой компрессии, а не за километр, как у пугливой девственницы в первую брачную ночь при виде…

— … двадцать восемь, двадцать девять, тридцать.

Два вдоха.

«Рот-в-рот» через найденный платок и зажав нос.

Один вдох — одна секунда.

И снова до тридцати.

Шесть циклов за две минуты.

На сто восемь секунд сто восемьдесят нажатий.

— Две минуты, проверяй.

Кирилл командует, а я успеваю все шесть.

— Нет.

Еще восемнадцать минут… слишком много и слишком тяжело. После занятий Андрея я два дня не могла пошевелить руками и выла от каждого движения, что стреляли в спину, как у восьмидесятилетнего старика.

Еще две минуты.

Через силу.

И еще… и в удар пульса под пальцами не верится сразу, заставляет замереть, задержать дыхание и почувствовать еще одно биение.

— Пульс… слабый.

Сипение.

И ресницы дрожат.

Вздымается грудная клетка.

Слышится хлопок двери, быстрые шаги за спиной, на которые обернуться не хватает сил, только отодвинуться, пропуская, давая прощупать пульс еще раз.

Убедиться.

— Черт… — Кирилл ругается заковыристо, поднимает голову, озираясь по сторонами, и морщится, — ладно, у нас сегодня день сплошного риска.

Он подхватывает Нину на руки, несет в ванную и на стиральную машину сажает, удерживает, не давая упасть, и пощечины выходят неожиданными.

Хлесткими.

Нужными.

— Больно, — Нина кривится, перестает крениться и рукой в стену упирается сама.

— Больно, — Кирилл соглашается охотно и зубные щетки, освобождая стакан, вытряхивает прямо в ванную. — А таблетки жрать не глядя еще больней.

Лавров оборачивается ко мне, впихивает в руки стакан и на Нину, потирающую щеку, кивает:

— Два пальца в рот и вперед. Молиться, чтоб не пришлось снова заводить, разрешаю.

Он скрывается на кухне, звонит, разговаривает.

А Нина, глотая через силу воду, склоняется пополам.

До кашля.

И стертой дрожащей рукой слюны.

— Что?

Она опускается на пол, прислоняется головой к краю ванной, дрожит, и вопрос получается рваным, дробительным.

— Дигоксин, — я приседаю и пустой, уже ненужный стакан, отставляю, — ты наглоталась его, а не глицина.

Голову Нина поворачивает неловко, облизывает пересохшие губы и выговаривает, хмуря брови, медленно и тяжело, но уверенно:

— Я не могла.

Могла.

Слезы, вытряхивая таблетки, стирать полезно.

— Даш, — она поднимает руку, цепляется за меня, и в прозрачно-голубых глазах появляются осмысленность и слезы, — ты же мне веришь, чтоб я не стала?

Верю.

А они бы не поверили.

Никто.

Я успеваю кивнуть, когда возвращается Кирилл и Нину обратно на диван уносит. Ставит уколы, что уже готовы, разведены и набраны.

Спрашивает сухо о самочувствии, и Нина, отвечая, смотрит на меня, в поисках поддержки. Сжимается, когда входная дверь хлопает повторно и на пороге кухни-гостиной, перестукивая туфлями, объявляется Аня:

— Всем добрый поздний вечер, — она улыбается.

Натянуто.

И комнату быстрым взглядом окидывает, оценивает.

— Что, спасать уже никого не надо?

— Да вроде… — Кирилл криво усмехается, — желудок промыли, все, что надо поставили.

— Вот так всегда, — Аня наигранно сетует.

И с Ниной остается.

Понаблюдать, ибо Стива на дежурстве и свободная на целую ночь женщина готова провести время куда интересней, чем дома.

Поговорить… наедине.

Когда за мной захлопывается дверь, и я натыкаюсь на сидящего на ступеньках лестницы Лаврова. Он курит… и все ж двигается, давая сесть рядом.

— Сильно сердишься? — я спрашиваю осторожно.

Обхватываю себя руками.

Мерзну, отмораживаясь, выдыхая, словно эти часы я и не дышала.

Оттаивают эмоции, которых не было.

Никаких.

Даже страха.