Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

Мы досидели до утра, узнали, что Нина ушла сама, вернула ключи от снимаемой им квартиры и вернулась в общежитие.

Почему?

Нина увидела его в конце августа, с семьей. Она проезжала на автобусе, а он держал трехлетнего ребенка, улыбался и помогал сесть в машину глубоко беременной женщине.

Жене.

«Я тва-а-арь последняя и дрянь, — рыдала Нина, размазывая сопли и слезы по щекам, — но я его лю-блю-ю-ю. И от нее он обещал уйти, просто н-никогда она и…ик… беременная! Но я поняла, что ни могу-у-у…»

Ее «не могу рушить семью» продлилось до декабря, а потом сказочный принц возник на крыльце третьего корпуса и объявил, что ушел от жены и без Нины жить не может.

И букет алых роз в доказательство.

Эля с потемневшим от бешенства взглядом мы с Линой запихали обратно в здание в четыре руки, а потом еще около часа слушали его емкую характеристику всей ситуации.

Про камеры в корпусе и зловещее обещание замдекана отчислить за мат мы тактично напоминать не стали.

И совместная жизнь несчастных влюбленных продлилась до конца января. Первая пара первого учебного дня четвертого семестра и бледная, как смерть, Нина, стоя на пороге кабинета права, растерянно спросила: «Глеб к жене вернулся. Разве так бывает?»

Бывает.

В апреле Глеб снова объявился на ступеньках — уже не третьего, а второго корпуса — и сходу получил от Вано по роже. Сломанный нос, и Нина, прощая все и сразу, на себе поволокла его в травму.

А в мае он снова ушел, и Нина, прогуляв три дня и зачет по топочке, решительно сказала: «Всё».

— Глеб документы на развод подал, Даха, — Нина все же заговаривает.

И очередь поджимать губы моя.

Хотя заорать Станиславским: «Не верю!!!» мне хочется больше.

— Тут кофе на углу, пошли, — я киваю на соседнюю с цветочным дверь, — у нас еще пятнадцать минут. И я хочу знать, что за зверь Юлия Павловна.

— Страшный зверь, — Нина расслабляется и фыркает, — редкостная су… сумчатая, как выразился Ромка, вспомнив, что матерится в больнице низя.

Я натянуто улыбаюсь и скребущих на душе кошек старательно игнорю.

Не мое дело, не мое!

Нина большая, и… может, правда, разведется?

— А что с Лилит? — себе я беру латте, а Нине ристретто и облокачиваюсь о стойку.

— Ее мы еще не видели, — Нина пожимает плечами, — но говорят, что чумовая тетка. Ее уважают и боятся. Нам посоветовали при виде ее мимикрировать под стены и не дышать.

Я задумчиво киваю.

— А вчера чем занимались?

— Давление мерили, — Нина закатывает глаза, и, забирая кофе, мы идем к больнице, — и слушали, чего нам нельзя.

— Проще сказать, что нам можно, — я хмыкаю.

— Ну так ты чего думаешь это сумчатое до обеда разорялось?

— Все так запущено?

Нина вместо ответа меряет сочувственным взглядом: мне знакомство со злом per se только предстоит.

— Давай по шкале Врана, — я предлагаю альтернативу.

И Нина задумывается, покачивая полупустой стакан.

— Одинаково, — наконец признает она, — и вообще их надо познакомить. Два таких совершенства не могут не встретиться.

— Все, ты меня добила, я ее уже боюсь!

— Пра-а-авильно делаешь, дорогая, — Нина передразнивает зловещее карканье незабываемого Врана и его любимое обращение тоже вставляет.

Я же передергиваю плечами и на высокое крыльцо центрального входа залетаю махом, тяну тяжелую и массивную дверь на себя, а Нина тянет меня в сторону.

— Слушай, тут такое дело… — она мнется, убирает брошенную ветром в глаза прядь волос и вздыхает, — ты с Элем больше всех общаешься…

Еще один тяжелый вздох и едва слышное ругательство сквозь стиснутые зубы.

Я напрягаюсь, смотрю пристально, и Нина встречает мой взгляд с кривой усмешкой:

— В двести двадцатой палате женщина лежит. У нее рак легких, уже всё, и она очень похожа на мать Эля. Понимаешь?

Глава 24

— Да-ша! Да-ша! — суслики, умудряясь горланить на весь квартал и при этом улыбаться до ушей, несутся ко мне от самых качелей.

Метров сто.

И в последний момент я предусмотрительно успеваю отпрыгнуть в сторону, и монстры валят с ног ничего неподозревающего Эля, что злорадно скалится и упражняется в остроумии.

И подобной диверсии от меня не ждет.

— Даха, ты все ж коза, — приглушенно и душевно стонут где-то там, под радостно пищащими сусликами.

Они копошатся и вставать с Эльвина не спешат.

Его они тоже рады видеть.

— Ну что ты, милый, я просто делюсь с тобой радостью материнства, — максимально слащаво и высокопарно извещаю я, возвращая его же слова, и одариваю самой елейной улыбочкой.

Меня в ответ одаривают испепеляющим взглядом.

Ха.

Сам виноват, не надо тут было с едкостью карборановой кислоты восторгаться моему проснувшемуся материнскому инстинкту и наимилейшей пасторали, что открылась его взору.

— Они сломали мои ребра, — Эль жалуется.

В пустоту и небо, ибо суслики с него слазят и до меня все-таки добираются, пытаются отправить к Элю любоваться облаками и на перебой рассказывают, что сегодня они лепили из глины и у Яна получилась во-о-от та-а-акая черепаха, а у Яны — целая Пинки Пай.