Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

— А я все лето в лагерях проводила, меня мама на все три смены отправляла, — своими воспоминаниями я делюсь внезапно, они вырываются сами.

И мой голос в противовес потеплевшему голосу Лаврову от воспоминаний леденеет, скатывает снежный ком в горле, что раздирает и обжигает.

Лагеря я не любила, ненавидела насколько вообще возможно что-то ненавидеть, с ужасом ждала летних каникул и с нетерпением — сентября, зачеркивала цифры календаря и торопила часы.

Первого сентября приезжала мама, забирала и ревели мы с ней вместе. Кажется, за те три года я превысила все лимиты слез, выревела полужизненный запас, и, наверное, поэтому сейчас гораздо проще улыбаться.

— Смотри, вата там, — спокойный голос Лаврова выдергивает из воспоминаний.

Спасибо.

Как и с детским садом, он ничего не спрашивает.

Ограничивается скользяще-внимательным взглядом и, перехватив мою руку, переплетает наши пальцы. У него теплая ладонь, большая, и моя ладошка в ней тонет, согревается.

Отогревается.

И… спустя минуту я уже отчаянно спорю из-за цвета сладкой ваты.

Серьезно, синяя гораздо вкусней розовой!

Шары в квартиру вваливаются раньше нас, разлетаются по всему коридору, как и взбудораженные голоса сусликов.

На каруселях-качелях они, кажется, накатались на пару лет вперед. Впечатлениями обзавелись тоже на годы вперед. И загнали при поддержке Эля нас с Лавровым на Марс.

Лучше б планету, а не аттракцион, что солнышком крутится.

Так усердно я не молилась даже на экзамене по биологии, когда из четырех вопросов билета два видела первый раз, третий знала с грехом пополам и только в четвертом, самом мало значимом, могла блеснуть эрудицией.

И пока мой вестибулярный аппарат возвращался в норму, мы добрались до выхода, где Эльвин распрощался, подмигнул сусликами и ушел. На предложение довезти до дома он отказался, а я, так ничего ему и не сказав, оказалась в продуктовом.

Вместе с Лавровым и сусликами.

И, только закидывая сыр в корзину, как тормоз года, дошла до мысли, что меня быть в магазине с Лавровым и сусликами не должно. Няни не составляют компании в подобных походах, няни не спорят, что будет на ужин — запечем рыбу или сделаем печень? — няни не долбят багетами по голове работодателей за очередную шуточку.

И студентки с преподами этого всего тоже не делают.

Это неприлично лично и… легко, естественно до ужаса, от которого сжимается сердце, я меняюсь в лице и Лавров страдальчески стонет:

— Что, мы пойдем на второй круг споров по поводу сыра?!

Я мотаю головой, перестаю дурачится и отделываюсь односложными фразами до самого дома.

Его дома.

Кирилл Александрович не намекает, что мне пора уходить, а я оттягиваю момент, чтобы напомнить. Не хочу уходить, дома — пусто и тихо, и два включенных телевизора, колонки и ноут не в состоянии заполнить этой тишины.

Еще… Лёнька.

Мы не разговариваем с четверга, пять дней. Точнее, не говорю с ним я.

Не знаю.

Не могу.

И обида от равнодушного «я устал» меня все еще душит.

Он же отдохнул, позвонил в воскресенье, и я, ползя от Лины, где у нас был почти двухдневный девичник, ответила не глядя. Выслушала и где меня носит столько времени не ответила. Отключилась, и скамейка у подъезда меня встретила знакомой фигурой и букетом бронзовых роз.

— Данька! — Леня порывисто вскочил.

Преградил дорогу и схватил за руку. Сосед с немецкой овчаркой вышел вовремя, я успела выкрутить руку из его захвата и сбежать.

А вчера пришла рано, и бронзовые розы рассматривала из окна.

Он сидел до полуночи, а может и дольше.

В двенадцать я ушла спать.

И сегодня — я уверена — он сидит на той же скамейке и рядом лежат те же розы. Вот только цветы цвета моих глаз меня больше не трогают, не топят сердце и не заставляют улыбаться.

Мою улыбку вызывают монстры и идея какие интересные стихи мы будем учить. И это еще один повод задержаться…

Глава 25

На первой строчке Кирилл Александрович давится чаем и кружку поспешно отставляет.

К третьей у него становится слегка… ошалелый вид, словно его суслики по голове огрели чем-то тяжелым, а не стихи продекламировать решили, забравшись на стулья.

А на четвертой строчке он обращает свой кроткий взор на меня и, заломив брови, проникновенно интересуется:

— Штерн, ты серьезно?

— Да-а-а, — я радостно подтверждаю.

И суслики выразительно продолжают:

— Вот ползет большой, как кит

Ненасытный моноцит.

Три процента — поредел,

А одиннадцать — предел!

Про моноцит читает Ян, а про лимфоцит звонко выводит Яна:

— Лимфоцит поможет всем

В трудные моменты!

Девятнадцать — тридцать семь,

Вот его проценты!

— Остается нейтрофил, он сегменты накопил… — подхватывает снова Ян и для наглядности рубит в воздухе ребром ладони.

Всего четверостиший шесть, поэтому не разодраться и поделить по-честному Дашины стихи с непонятными, но интересными словами у нас получилось.

— А еще есть палочки, наши выручалочки… — важно заканчивает Яна.