Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

— Правда, Марта Петровна, — улыбку из себя я выпихнула.

И очередной ложью карму себе подпортила.

Я танцевала танго только со слов Лёньки и только для его матери. Мои нечаянно брошенные при ней слова про занятия танцами нужно было как-то объяснять, а признать, что три года я потратила на стриппластику, Леонид Аркадьевич не мог.

Танго благородней и достойней.

Приличней.

Стриппластикой же хорошие девочки не занимаются.

Мерзкая пошлятина, как презрительно скривился Лёня, оборвав музыку и танец.

Наша первая ссора и мой сюрприз, на который я убила месяц. Сюрприз вышел, и Лёнька из спальни тоже. Остались только его слова, что приватные танцы подобного содержания не для него и видеть, как его девушка опускается до уровня… не пойми кого, он больше не хочет.

В первый и последний раз такое.

И я уступила, пообещала и… я прогибаюсь в спине, провожу рукой и раздвигать так ноги, пожалуй, действительно неприлично.

Но легко, а с приличиями у меня все равно последнее время проблемы, поэтому перекатиться по нагретому солнцем паркету, выгнуться и плавно подняться.

Приблизиться под финальные секунды к Лёньке, но… пальцем по своей щеке он провести не дает. Дергается и руку перехватывает, и отвращение в его глазах мою победную — и кто здесь деревянный?! — улыбку стирает.

Перегиб.

— Ты… ты… — Лёнька багровеет, губы у него подрагивают, срывается от ярости голос, — ты ведешь себя, как шлюха. И выглядишь так же.

Хлестко.

И пощечина была бы не так болезненна, слова же бьют сильней.

До одеревенело прямой спины, плавно опущенной руки и маски вместо лица, когда Лёнька смотрит сквозь меня, подхватывает ключи с айфоном и уходит.

Дверь танцзала ударяется, и я опускаюсь на паркет.

Помирились.

Дали второй шанс и ошибок прошлых не повторили, начали все сначала… как прошептал Лёнька на набережной в третьем часу ночи.

Ибо слишком длинный день и откровенности с Лавровым закончились прогулкой с Лёней. Сусликов Алла Ильинична тогда привела вовремя, и никаких ошибок, что навязчивыми образами крутились в голове, совершенно не было.

И разговор больше никаких не было.

Кирилл Александрович враз стал очень занят и формален, отстранен, сух, далек… и такси мне он вызвал подчеркнуто вежливо, оплатил и доброй ночи пожелал.

Я же пожелала ему провалиться сквозь землю.

Мысленно.

Потому что это уже есть настоящая болезнь, а болезни, как известно, лечат, поэтому черный внедорожник Лёньки во дворе заставил выдохнуть почти с облегченьем.

И, помешкав пару секунд, подойти.

Улыбнуться, ибо Лёнька, привалившись к стеклу, спал.

Усталый, бледный и взъерошенный.

Родной, и в окно я осторожно постучала, а он вздрогнул и проснулся. И стекло уехало вниз, а Лёнька заспано заморгал и виновато улыбнулся:

— Я уснул, да?

— Угу.

— Сколько сейчас?

— Одиннадцать.

— А… а ты чего улыбаешься?

— Соскучилась, — получилось… честно.

Потому что к его присутствию в своей жизни я все же привыкла.

— А я без тебя вообще не могу, — Лёнька выдохнул тихо и прядь волос мне за ухо убрал осторожно, словно боялся, что я отклонюсь. — Ты днем звонила, а мы в Отрадное ездили, там связь никакая. Ты… ты хотела сказать… важное?

Наверное, да, нет.

Пару часов назад я бы ему сказала, что нам следует расстаться, но сейчас, глядя в серые такие знакомые глаза и видя перед собой равнодушно синие, я только пожимаю плечами.

Ничего важного… уже.

— Прости, если отвлекла.

— Дань? — Лёнька вздохнул и глаза пальцами устало потер.

— Да?

— Ты не можешь меня отвлекать, — тихий голос, но уверенный, и я рассматривала его недоверчиво, — ты не можешь мне мешать, ты не можешь мне надоесть. И за наш последний разговор мне никогда себя не простить. Всех цветов мира не хватит для извинений. Я погорячился и был безумно не прав. Без тебя… пусто.

Мне же… мне же просто пусто.

И может поэтому на прогулку, как в нашу первую встречу, я согласилась?

Тот же проспект, те же неоновые вывески, гирлянды фонарей и фонарные столбы, что помнят еще газовые фонари и старого фонарщика, редкие машины и еще более редкие прохожие. Мы словно одни в большом городе, и Лёнька заворачивает меня в свой пиджак, отрицательно с мальчишеской улыбкой качает головой, когда я ворчу, что ему холодно.

Читает, забравшись на парапет, Фрейлиграта.

O lieb’, solang du lieben kannst!..

Я же мысленно повторяю за ним, перекатываю почему-то горькие слова на языке… мы ведь еще можем любить друг друга, да, Лёнь?..

Глава 30

— Дим… — я зову тихо, вдыхаю тинный запах реки, — КилДиБил, отведи меня в цирк.

Плотина выбрасывает воды с грохотом, заглушает мои слова, но Димка все равно слышит, и беззаботность из его голоса пропадает:

— Ребенок, ты где?

— На Плотинке.

Сижу на прогретом солнцем граните, и правая нога опасно свешивается вниз, к желтовато-зеленой мутной воде и клубам пены, что расползаются клочками, покачиваются на волнах и пропадают под радугой.

Кто сказал, что пробежать под радугой невозможно?

— За пятнадцать минут постарайся не свалиться в воду, репейник, — Димыч недовольно брюзжит.

И улыбка… появляется.