Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

И может это тоже знак?

Как и бесшумно открытая дверь квартиры, полумрак в коридоре, ибо свет Лёнька экономит, а я врубаю во всем доме и слушаю потом, как он ходит и методично щелкает выключателями.

Гасит.

Сейчас узкая полоска света выбивается только из-под двери кабинета, к которому я бреду, не разуваясь и ориентируясь на голоса.

Громкие.

И яростные.

Точнее ярится только один:

— Да мне плевать, понял?! Пусть хоть на голове танцует! Она дочь Иваницкого! И-ва-ниц-ко-го!!! Слышал о таком?!

И — это интересно.

И прерывать беседу, что больше смахивает на монолог, я передумываю.

Подслушиванием воистину можно узнать так много нового.

— Пап, но я устал, — Лёнька возражает утомленно, с тяжелым, слышимым и за дверью, вздохом. — Ты не представляешь, как тяжело с ней общаться!

— Устал?! — Аркадий Петрович взвывает разъяренным зверем. — А жить красиво ты не устал?! Да у нас сделка с Иваницким на многие-многие миллионы! Ты представляешь, что будет, если она сорвется?! Да я тогда тебя, щенка сопливого, в асфальт лично закатаю! Девчонку он устал по клубам водить и развлекать!

— Пап…

— Что папа?! — Лёнькин отец рявкает и смеется, неожиданно, издевательски. — Опять скажешь, что ему жаловаться она не побежит?! Ему будет плевать, кто доченьку единственную обидит?! Отношения у них не те, да?!

И шорох газет ему составляют аккомпанемент.

— Ну так на, почитай, какие у них отношения плохие!

Усмешка получается сама, и какую газету Аркадий Петрович кинул Лёньке я понимаю.

И вообще… понимаю многое.

Пазл складывается до банального просто, и слушать дальше становится скучно.

Уже неинтересно, и в спальню я ухожу столь же тихо.

Собираю вещи и рюкзак одалживаю у Лёньки.

Надеюсь, он не обидится.

Я ведь не обиделась, что ему пусто живется без меня из-за Владимира Архиповича, и любит меня из-за него же. При следующей встрече обязательно передам Владимиру Архиповичу, что он спонсор не только многочисленных спортивных мероприятий, но и моих постоянных серьезных отношений.

Забавная у него единственная лепта в мою жизнь за двадцать лет получается.

Усмешка набегает на лицо, перерастает в смех, который невозможно сдержать. И я плюхаюсь на кровать, что пружинит, хохочу, сгибаясь пополам и утыкаюсь в свою футболку.

До рюкзака я ее не доношу.

И уйти в лучших традициях Туманного Альбиона передумываю.

— Остатки любопытства вспыхивают углями на пепелище нашей отгоревшей любви, — я манерно и высокопарно произношу одними губами перед зеркалом, прислушиваюсь к беседе своих несостоявшихся родственников.

Аркадий Петрович дает наставление, отеческие советы, прощается, а Лёнька уныло соглашается со всем и вымолить мое прощение клянется.

И, пожалуй, его стоит обрадовать, что с прощением ему стараться не придется, даже на цветы тратиться не понадобится.

Я и так прощаю.

И в кабинет захожу, когда Аркадий Петрович удаляется с чувством выполненного долга и вправленных непутевому сыну мозгов, а Леонид Аркадьевич откидывает голову на спинку шикарного кожаного кресла, в коем легко утонуть, и покачивает вальяжно стакан с виски.

Других напитков Лёнька не признает.

И меня тоже не сразу.

Давится благородным напитком и спрашивает с испугом и изумлением:

— Данька?!

— Поделишься?

Его взгляд я игнорирую и чистый стакан с подноса беру мимоходом, кручу критично, оценивая чистоту, и подхватываю бутылку виски, что, как хвастался Лёнька, из Шотландии к нему летает чуть ли не частным самолетом.

— Ты… ты откуда здесь? — он спрашивает настороженно и стакан свой, так и не допив, отставляет задрожавшей рукой.

Расплескивает.

— Из цирка.

— Что?! — Лёнька непонимающе моргает, смотрит беспомощно.

— Я говорю, что насиловать себя общением со мной из-за Владимира Архиповича не стоило, — я делюсь по секрету, вкрадчиво, и виски выпиваю залпом.

Не больно, но… тошно.

Или это от виски, что опаляет горло и кажется горьким.

Со мной что, настолько невозможно?

— Значит слышала, — в серых глазах появляется понимание.

И локти на подлокотники Лёнька пристраивает, пальцы в замок сцепляет, и во взгляде скользит раздражение, когда стулья я игнорирую и усаживаюсь, качая ногой, на край стола.

На столах сидеть низя, на подоконниках тоже.

— А я сама?

Я склоняю голову, приподнимаю вопросительно брови, и виски себе в стакан еще плещу. Разглядываю. Интересно как он, бокал, называется?

Для каждого напитка есть свой бокал со своим названием, и для разных видов виски тоже разные стаканы и бокалы, и названия у них… витиеватые.

И Лёнька их все знает.

Такое нельзя не знать, ибо это культура питья благородных напитков. Я же некультурная и знаю только тысяча и один вид зажимов по топочке. И то могу запутаться.

— Что ты сама?! — Лёнька переспрашивает с недовольством.

Поднимается.

И расхаживать нервно — знакомая привычка.

— Я тебе сама хотя бы немного нравилась? — уточняю с любопытством.

И продолжить дегустировать настоящее шотландское виски не успеваю, Лёнька, враз оказавшийся рядом, стакан бесцеремонно отбирает.

Осушает залпом.