Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

— Нравилась… — он криво усмехается, смотрит пристально и стакан на мою раскрытую ладошку аккуратно пристраивает, — я любил тебя, Данька. Правда, любил и кто твой настоящий отец я тогда не знал. Я… я просто влюбился в твои глаза со второго взгляда. Они остановили и не дали уйти, ибо ты была пьяной, а я пьяных девушек терпеть не могу. Но глаза… необычные. И ты тоже оказалась необычной. Забавной, знала Гейне и читала Гессе в оригинале.

— Встретить в наше время образованную девушку такая редкость, — его слова в памяти всплывают сами.

И, наверное, можно собой гордиться.

— Да, — Лёнька подтверждает, — умная, красивая, воспитанная, веселая. Ты мне подходила, и ты понравилась родителям. У нас ведь все бы получилось, Данька!

Он кривится и отступает от меня, запуская руки себе в волосы.

И у меня ощущения дежавю, сегодня это уже было.

— Мы бы стали отличной парой, поженились бы! Даже твои заскоки по началу… милые, ты ведь потом исправилась, стала нормальной и… твой институт! Зачем ты пошла в него, Дань?! Я даже подумать не мог, что ты захочешь связать жизнь с медициной. Мы же говорили с тобой об иностранных языках, филологическом. Ты могла пойти на романо-германские языки, как мама.

— Но что-то пошло не так, — я констатирую со смешком.

А Лёня неожиданно вскидывается, подскакивает, как ужаленный:

— Не так?! Все, Данька, все пошло не так! Ты, это ты разрушила все, что между нами было! И, знаешь, с тобой ни один нормальный парень только из-за твоей учебы встречаться не станет! Ты ж… ненормальной стала! Ты уверяла, что это просто образование, что тебе неинтересно, но, когда неинтересно, столько не учат. И до темноты не учатся! И говорят о чем-то помимо учебы. Мы же с тобой про что последние полгода говорила?! Как трепанацию черепа делать?! Когда тебя трупы резать допустят, если ты все зачеты сдашь?! И ходить… мы с тобой когда последний раз куда ходили, а?!

Он смотрит с вызовом, обвиняюще.

И последний раз мы с ним ходили в конце декабря, на концерт итальянского заезжего певца в филармонию.

Ходили с Мартой Петровной, и… больше не ходим.

Ибо за меня им было крайне стыдно.

Я уснула.

Бессонная неделя и ночь тоже, три пары с восьми утра, зачет по иммунологии и билетный контроль с устным собеседованием по биохимии. К семи вечера я уже не могла даже говорить, выглядела бледненькой и изнуренной, как обеспокоенно сказала Марта Петровна.

Посетовала.

И румянами пользоваться посоветовала, ибо изъяны надо скрывать, да и уставать леди не могут. Леди должны улыбаться и классическую музыку любить, а не засыпать, кладя голову на плечо незнакомца и вызывая праведный гнев его спутницы…

— Кем ты стала, Дань?! — Лёнька спрашивает с горечью. — Эти два года тебя изменили, ты перестала быть той, в кого я влюбился. У тебя нет на меня совсем времени, и твои манеры, взгляды, поведение, ты стала совсем другой…

Чужой.

Он не говорит, но слово осязаемо повисает между нами.

— У тебя появились новые друзья, от которых у меня волосы встают дыбом. Ты окружила себя людьми, с которым невозможно разговаривать. Среди них нет нормальных людей, с ними просто не о чем поговорить, они же… они… распущенные, невоспитанные, беспардонные, аморальные личности… И влияют на тебя они крайне дурно, ты становишься, как они… и извини, но да, такой я тебя любить не могу! Не мо-гу!!! Но кто в этом виноват?!

Всякая уважающая себя трагедия должна заканчиваться многоточием или риторическим вопросом, как однажды умно изрек Ромочка.

И в нашем случае звучит риторический вопрос.

На виноватых пальцем можно не указывать.

Лучше поаплодировать, и улыбнуться, ибо печалиться у меня почему-то не получается. Мне смешно и захлопать хочется, как в театре, но я сдерживаюсь и лишь стягиваю с пальца брильянтовую прелесть.

Циничный пердюмонокль, но с колечком мне расставаться гораздо трудней, чем с первой и, как казалось, вечной любовью.

— Твое, — улыбка все же вырывается, и кольцо я аккуратно опускаю в стакан, смотрю, как оно планирует на дно.

И стакан ставлю на стол, поднимаюсь и к двери иду, но около Лёньки, застывшим каменным изваянием посреди кабинета, останавливаюсь:

— Газетная статья — это всего лишь статья. Когда там писали правду, Лёнь?

Очередь на риторический вопрос моя, и ответа я не дожидаюсь.

Стены журнальной квартиры давят, душат, и я хочу уйти, сбежать как можно быстрей. Надо лишь забрать украшения из ванной, чтобы больше сюда никогда не возвращаться, косметику.

Щеки лихорадочно горят.

И холодная вода, вывернутая на максимум, их не остужает.

Леденит руки, сводит их судорогой, и холодные ладони я прикладываю к лицу.

Смотрю на свое отражение, и снова склоняюсь над раковиной, умываюсь, обжигаясь холодом, плещу, стискивая зубы… и звон телефон прорывается сквозь грохот воды.

Заставляет выпрямиться и ответить.

И звонит не ожидаемо Димка. На том конце женский голос, легкомысленный, знакомо-незнакомый, и шум музыки ему вторит:

— Дашка, привет!

— Привет…