Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

— Пра-а-авильно позвонила, Даха, — нежно промурлыкала она с кровожадностью матерого маньяка, — я давно хотела попрактиковаться ножечком по тупой скотинке.

То, что ножечком по Элю могут попрактиковаться и без нее, мы, кажется, подумали одновременно, но… промолчали, и Женька лишь бодро пообещала ждать через двадцать минут у своего дома.

И ждет.

Хмурится при виде Лёни и на меня, садясь рядом, смотрит вопросительно.

— Рыцари без страха и упрека еще мамонтами не вымерли, — я отвечаю неохотно.

А Лёнька с переднего сидения оборачивается, жалуется тоскливо, в поисках сочувствия:

— Она разбила мне нос.

— Давно надо было… — Женька равнодушно хмыкает, поддается вперед, рассматривает его с интересом ученного и сочувствовать не спешит.

Лишь цапает проворно за подбородок, который крутит в стороны, и спрашивает со строгой деловитостью:

— Перелом?

— Вряд ли, — я получаю эстетическое удовольствие от Ленькиной вытянутой физиономии и смех сдержать не получается. — С переломом воплей было б больше.

— Ну да, — Женя задумчиво соглашается.

— Нет, вы все же психи, на всю голову долбанутые, — Лёня возмущается и подбородок отвоевывает. — Вам клятва Гиппократа о чем-нибудь говорит вообще, эскулапы?!

— Ага, — мы соглашаемся хором, переглядываемся, и менторским тоном продолжаю я, — что мы ее, друг мой, во-первых, не знаем, а во-вторых, что российские врачи никогда ее не давали, поскольку до революции давалось «Факультетское обещание», после была «Присяга врача Советского союза», а сейчас глаголют «Клятву врача». И заруби себе это на носу, Леонида Аркадьевич.

Зарубает и отворачивается, неразборчиво ворча себе под нос про нашу ненормальность, а мы ненормально смеемся.

И первый серьезный вопрос от Женьки летит, пока Лёнька расплачивается с таксистом:

— Что у придурка случилось?

Она смотрит с тревогой, напряженно, и улыбки на ее лице больше нет.

— Не знаю, — я качаю головой и оглядываюсь.

Кривлюсь.

Спальный район, двор без фонарей, лавочка без спинки.

Грохот музыки слышен отчетливо, голоса людей сальтаторно, а неоновая вывеска выжигает фиолетовым цветом, моргает, и первая буква уже потухла.

А-жи-гал-ка.

Лучшего места Эль найти не мог.

— Ну мы идем? — Лёня подходит неслышно и интересуется недовольно.

Неуверенно.

И его нежелание спускаться в этот подвал я понимаю.

— Идем, — Женя соглашается.

Идет первой и пренебрежительно фыркает, когда Лёня ее обгоняет. Придерживает перед нами двери, и за вход платит он же.

— С пофигизмом здешних вышибал можно устраивать гладиаторские бои до первой… летальности, — уже в коридоре хмуро объявляет Женька и печать, смахивающую на изображение зажигалки слишком отдаленно, брезгливо трет, — всегда знала, что у Элечки со вкусом бе-да…

Любимое слово Врана она протягивает с его же замогильной интонацией, и меня невольно передергивает:

— Ты у Врана переучилась?

— Скорее недоучилась, — меланхолично отзывается она, — крыска на физкале у меня все же сдохла.

— У тебя комплекс отличницы, Женька, — я покровительственно хлопаю ее по плечу, — пять месяцев прошло, а ты не можешь забыть единственную неправильно решенную задачу.

— Мне, может, крыску жалко, — она огрызается и кивает на бар, что едва виднеется в противоположном конце зала, — нашего алкоголика и дебошира искать следует там.

— Да, если только доберемся, — слишком плотную толпу Лёня осматривает с искривленным от отвращения лицом и ужасом.

— Доберемся, — теперь по плечу я хлопаю уже его, снисходительно, — не знаете вы оба, что такое очереди и толпы на пересдачи в нашем вузе. За мной, слабаки!

Первой в толпу, активно работая локтями, вклиниваюсь я, пробираюсь и бубнеж, что завидовать хорошим оценкам с первого раза низко, оставляю за спиной.

Всматриваюсь в полумрак, что рябит и дробится от света прожекторов, лучей и лазеров, скольжу взглядом по сцене, на которой под фонотеку завывают «Грустный дэнс», по лицам слишком разных людей и натыкаюсь на синие глаза.

Арктические.

Знакомые.

И мерещащиеся, потому что я моргаю, и его уже нет.

Видение.

Да.

— Даха, ты чего? — Женька догоняет меня, подхватывает под локоть и взирает удивленно.

— Ничего.

— Выглядишь, будто приведение увидела, — она недоверчиво щурится.

— Увидела, — я соглашаюсь и рвусь вперед.

Найти Эля и убраться отсюда к чертовой матери.

И… и почему я чувствую себя виноватой за то, что не позвонила Лаврову в третьем часу ночи и не попросила помощи?!

Это ж… это идиотизм!

— Дашка! — Женевьева тормозит, дергает и подбородком на угол барной стойки кивает.

Скрюченная фигура.

Черная толстовка с оскаленным черепом, что светится мертвенно-зеленым, привлекает внимание. И капюшон надвинут низко, скрывает лицо, но неважно.

Это Эль.

Его толстовка и его, сцепленные в замок, смуглые руки с длинными нервными пальцами, коими он привычным жестом барабанит по столешнице.

— Нейрохирург недобитый, — Женя цедит зло, покачивается в его сторону и тут же тормозит, мотая головой. — Нет, Даха, давай ты. Меня он вряд ли послушает.

Она криво улыбается…

И, вспоминая «биохимией о фейс», она права.