Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

Скорее только разденут…

— Разбудил?

— Сама, — я нервно выдыхаю и за стол скольжу, — я есть хочу.

Или уже нет.

Под следящим взглядом голод появляется совсем другой, но… кофе и неровные огромные пласты колбасы на уже подсохшем хлебе.

Пельмени.

На это раз с черносливом, поскольку Кирилл доставал наугад, варил, напевая что-то кошмарное, но смешное, а я руководила, хохотала, рассматривала его, изучала перекатывающиеся под кожей мышцы, узкую талию, и джинсы он натянул зря.

Или нет, так тоже соблазнительно.

Будоражит.

И пельменями меня кормят с вилки, затаскивают к себе на колени, и, дуя на очередной поднесенный пельмень, я решаюсь спросить:

— Кто такой Черный лис?

И для чего с ним надо было встречаться в Зажигалке?

— Дашка… — Кирилл вздыхает, перестает улыбаться, опускает вилку.

И левая рука, что пробралась под футболку, устроилась на моей груди, замирает.

— Кирилл, — я отзываюсь в ответ, и улыбка тоже сходит на нет, — расскажи…

— Он… журналист, — рассказывает.

Через силу, скупо и за пачкой сигарет тянется, бубнит, щелкая зажигалкой, нелицеприятную и емкую характеристику.

— Из тех, что стервятники. Ищет сенсации, — зажигалкой Кирилл трясет остервенело, и в голосе слышится ожесточённость, — а дела врачей всегда можно раскрутить на сенсацию. Дашка…

Он просит.

— Извини, — я целую его в уголок искривленных губ, обнимаю за шею, крепко, изо всех сил, прижимаюсь на сколько возможно, потому что только так получается признаться шепотом, — мне просто очень страшно.

Иррационально.

Я не могу объяснить откуда приходит эта безотчетная тревога, от которой в испуге ускоряется сердце, стучит в висках, холодеют руки, и я еще больше вжимаюсь в Кирилла.

Он горячий, мой, и его запах, смешанный с запахом сигарет, успокаивает, дает снова задышать.

— Ты чего, лагиза? — он спрашивает мягко, заглядывает в глаза и прядь волос от лица убирает, заправляет осторожно за ухо. — Все уже хорошо.

Хорошо.

Руки, надежные, гладят по спине, обнимают, держат, крепко-крепко, и я знаю без слов и обещаний, что удержат всегда и в любой ситуации.

Он не отпустит.

И к его губам я тянусь сама.

Успокоиться окончательно, убедиться, поверить… и телефон звонит невовремя.

Раздражает, потому что успокоение все равно ведет к страсти и стянутой футболке…

— Да чтоб их всех… — Кирилл ругается, отстраняется.

Встает, не отпуская меня, и я со смехом повисаю на нем мартышкой, обвиваю руками и ногами. Прикусываю за мочку уха, пока некоторые, делая мне страшные глаза, отвечают серьезно и собранно.

Щипают предупреждающе за задницу, и смеяться хочется еще больше.

Дурачиться.

Но Кирилл вдруг хмурится, пропадает веселье из глаз.

— Да, Иван Саныч… на девятом километре… массовое… к нам… — он говорит отрывисто, быстро, — … да, я понял. Через двадцать минут бу… подождите… как зовут?!

Кирилл замирает, смотрит на меня, и… я сама сползаю по нему на пол.

Покачиваюсь.

А он с трудом повторяет то, что я и так успела услышать без него:

— Вахницкий Дмитрий Владленович…

Глава 34

Димка.

Мой Димыч.

Мой невыносимый КилДиБил, что дразнил репейником и давал обидные подзатыльники, мой родной брат, что заплетал косы и учил правильно сжимать кулак.

Драться.

И никогда не сдаваться.

Держать удар всегда следует до последнего, и… я стараюсь.

Час.

И два.

Три.

Четыре показывает белый круг часов над дверями, когда двери распахиваются и в холл влетает пожилая пара.

— Наша дочь… — она говорит прерывисто, ломким голосом, наваливается на стойку, — Алёна, Алёна Звеницкая, нам сказали…

— Нам позвонили из милиции, сказали, что она у вас, — он подхватывает, когда у нее перехватывает дыхание, разъясняет строго.

Обстоятельно.

Жутко спокойно.

— Из полиции, Федя.

И мне даже в самом страшном кошмаре не могло присниться, что с родителями Димкиной Алёны я познакомлюсь именно так.

— Алёна Федоровна Звеницкая? — медсестра деловито уточняет, щелкает еще более деловито компьютерная мышь и стучат неуместно задорно клавиши. — Операция еще идет. Ждите.

Ждать.

Одна гласная, три согласных.

Глухие, парные, непарные, твердые, мягкие, ударные, безударные… я успела разобрать это чертово слово и по диагонали, и по вертикали десятки раз.

Повторить.

Возненавидеть.

И старая кушетка заходится скрипом, когда я, расцепив пальцы на подтянутых к груди коленях, встаю.

Подхожу.

— Здравствуйте, я сестра Димы.

Свой голос узнать не получается, он… незнакомый, шершавый, а они оборачиваются.

Смотрят недоуменно.

— Димы… — она повторяет со странной интонацией, — Дима…

Понимание медленно загорается в ее шоколадных, как у Алёны, глазах, разбавляется непонятной яростью, от которой хочется отшатнуться.

— Ты…

— Вы Даша? — он перебивает, спрашивает сухо, строгим тоном.

И я чувствую себя школьницей, нерадивым учеником, что из рогатки перебил все школьные окна с первого по четвертый этаж и краской на школьном заборе прочувственно выразил свое мнение о всем педагогическом составе.

— Да, — отвечаю с меньшей уверенностью.

И все же отшатываюсь, ибо она покачивается вперед:

— Дима… это он, это из-за него Алёна здесь!

— Лара… — он удерживает.