Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ)

Прижимает к себе, обнимает, покачивается вместе с ней, как с маленьким ребенком, и, впиваясь побелевшими пальцами в рукава его пиджака, она опаляет лютой ненавистью:

— И ты, вы оба виноваты… сестра… — последнее слово она растягивает с издевкой, что бьет хлестко и наотмашь, подрагивают бескровные губы, — я умоляла, слышишь?! Я умоляла их остаться до утра, но нет… его работа и Данька, Данька, Данька… Димочке надо утром на дежурство и он волнуется за свою сестру… разобраться еще надо, какая ты ему сестра!

Она кричит, и медсестра из-за своей стойки приподнимается.

Смотрит с любопытством.

И разговоров будет много.

— Если бы они поехали утром, то ничего бы не случилось!!! — она бьется в его руках, вырывается, и ее крики оглушают.

Стучат по вискам.

И она… права.

Если бы они остались, то «Лада Приора» с веселой компанией стала бы обгонять не их. Если бы они не поехали, то, столкнувшись при обгоне с десяткой, «Приору» отбросило бы не на Димкин Хёнде, который я, дразня, упрямо именую то Хундаем, то Хюндаем. Если бы Димыч согласился, то их машину не выкинуло бы в кювет, перевернув вверх тормашками.

Если бы они остались, то в списке из двенадцати фамилией их с Алёной не было бы.

Если бы…

Не считается.

И мои лучшие знания истории — это то, что она не знает сослагательного наклонения.

— Лара… — он повторяет с нажимом, смотрит поверх ее головы на меня. — Дарья, ваш… так называемый… брат… мы бы не хотели ничего о нем слышать. Наша дочь…

Отец Алёны запинается, а я произношу едва слышно:

— Но Димка ведь не виноват.

Он в соседней операционной.

В крайне тяжелом состоянии, и по дороге он два раза выдал остановку сердца.

Скорая, разрывая покой вечернего города, примчалась вместе с нами. Остановилась у подъезда, и каталка загрохотала об асфальт.

Прокатилась мимо.

Дребезжа, и Димкино лицо полоснуло заостренными чертами, отпечаталось восковой бледностью, на которой каштановая прядь показалась жутким росчерком.

И захотелось ее отбросить, убрать, как и мешок Амбу.

Димычу он не может быть нужен, он сам в принципе и априори не может быть в состоянии, близкому к терминальному.

Только не КилДиБил.

— Вахницкий? — спросил Кирилл и меня, убирая с дороги каталки, к стене дернул.

Пошел стремительно следом, а я побежала, догоняя.

— Два раза заводили, — синяя спина с белыми буквами «Скорая помощь» ответила на ходу, вкатила Димку в холл, — куда?

— Пятая еще свободна, — медсестра сообщила торопливо.

А из-за поворота показался Иван Саныч, начмед, хирург и приятель па. Он приказал мне позвонить родителям и кивнул Лаврову:

— Успеешь?

— Да.

Кирилл сказал решительно, накинул свою куртку мне на плечи, и за нее же меня встряхнул, заставил посмотреть в глаза:

— Лагиза, я обещаю…

А я кивнула, принимая невысказанное вслух, но такое понятное обещание, вцепилась в куртку, чтобы не вцепиться в него, и… он ушел.

Исчез, оставив свою куртку и уверенность, что дурацкая фраза «все будет хорошо» впервые не подведет.

Будет, здесь, сейчас, с нами.

С Димкой.

Он ведь не может бросить меня, маму и па.

Алёну и их ребенка, о которых я эгоистично забыла, не думала, пока не позвонила… па.

У них был еще вечер, и отзвуки вальса кольнули в сердце. Ресторан с названием города древнего Лация «Тускулум» всегда славился своей живой музыкой и чешской кухней.

Атмосферой волшебства, кою мне предстояло разбить вдребезги.

— Данька? — папа удивился.

Ибо мы уже разговаривали и привычки звонить в третьем часу ночи у меня никогда не было.

— Да, пап… — я запрокинула голову, зажмурилась, и не зареветь получилось.

Получилось сказать на одном дыхании:

— Димка попал в аварию, сейчас в больнице, операция еще идет.

И, пожалуй, я не зря собирала это предложение по буквам, заучивала, репетировала, набираясь смелости, чтобы не мямлить, не начинать с идиотского: «только не волнуйся».

Не начала.

Выдохнула рвано, когда па после вечного молчания сказал, что они вылетают.

Будут через двенадцать часов…

— Не виноват?! Димка твой не виноват?! — у матери Алёны гневно сужаются глаза.

Она шипит гремучей змеей.

И… бессмысленно.

Мы друг друга не поймем.

Поэтому я уже готова развернуться и молча отойти, но белоснежные двери с матовыми прямоугольниками распахиваются, заставляют оглянуться.

Застыть и задержать дыхания.

Задышать снова, потому что не Кирилл.

И не Иван Саныч.

Незнакомый хирург.

И он стягивает маску, обводит холл нечитаемым взглядом, идет к медсестре невыносимо медленно, склоняется, говорит неслышно. Она же кивает и указывает в нашу сторону.

Нет.

Димку взял сам Иван Саныч.

Нет.

Там Кирилл, и вышел, спустившись со второго этажа, он бы.

Нет.

Потому что он мне обещал.

— Вы родители Звеницкой? — хирург подходит, спрашивает.

И дальше он может не продолжать, ответ в его уставших глазах, и мать Алёны, всматриваясь в них, бледнеет, шарит слепо по лацканам пиджака мужа.

— Но… как же… — она лепечет растерянно, оглядывается беспомощно на него, — Федя… это какая-то ошибка, нет… Алёна…

— Мне очень жаль…

Мы сделали все, что смогли.

Большая кровопотеря звучит как приговор.

Восемь.

Утра.