Нянька

Там река, от которой остался лишь убогий ручеёк, искрится на камнях, отражая то немногое солнце, что проникает сюда. Мне нравится журчание воды, нравятся запах и свежесть, которые поднимаются над ней. Я вдыхаю аромат лета, солнца, леса и думаю, что такие моменты остаются в памяти навечно, забираясь куда-то в подкорку помимо твоей воли. Вокруг нас – деревья и густой кустарник, вокруг нас щебечут птицы, и солнце щурится сквозь густую листву деревьев. Вокруг – тишина, счастье и детство – их буквально можно потрогать руками, как семена одуванчика, которые подхватило порывом ветра и теперь несет по свету, сея во всем мире свет и тепло расцветающего лета.

Она разворачивается ко мне и смотрит своими огромными голубыми глазами:

– Ты должна рассказать матери, – говорит она.

Я поднимаю голову, поворачиваю к ней и смотрю на неё:

– Я не могу.

– Хочешь всю жизнь прожить в лесу под елкой?

Я морщусь, закусываю губу и стискиваю дряхлые деревянные перила – мое нутро завязывается в узел:

– Нет, – тихо говорю я.

Она подходит ко мне близко, кладет свои руки на мои плечи и разворачивает меня к себе – чтобы я не отвернулась, чтобы не ушла от темы, чтобы смотрела ей прямо в голубые глаза. Она говорит шепотом, но шепот её полон отчаянья и ненависти:

– Мне больно!

– Я знаю…

– Мне страшно!

– Я не могу.

Я дергаюсь, вырываюсь из объятий тонких пальцев и отворачиваюсь. Мое лицо кривится от подступающих слёз. Я не могу – только не матери.

– Ты – эгоистка, – говорит Анька, и голос её превращается в стальной клинок.

Я оборачиваюсь, предчувствуя недоброе. Смотрю на волны соломенных волос, отливающих золотом матовую, сливочно-розовую кожу, и голубые глаза… которые стали совсем взрослыми и теперь смотрели на меня с ледяным презрением. Она знает, что я – трус, знает, как никто другой и это знание дает её невиданную власть – когда ты знаешь самую суть человека, ты становишься хозяином, в твоих руках – поводья, и тебе решать, куда направить свои знания – на созидание или разрушение.

– Что ты собралась…

– Я сама её все расскажу!

Я неистово мотаю головой, мои глаза становятся огромными:

– Нет… Нет…

– Да, – она окидывает меня презрительным взглядом, а затем решительно шагает мне навстречу и обходит меня, направляясь туда, откуда мы пришли. – Кто-то из нас должен…

Я хватаю её за руку, останавливаю и разворачиваю к себе:

– Не делай этого! – заискивающе смотрю в глаза своему самому близкому человеку и скулю. – Прошу тебя… Анечка, Анюта… не надо. Не надо!

Она дергается, и её рука выскальзывает из моих потных ладошек:

– Ты – трусиха! – её лицо кривит презрительный оскал, морща тонкий точеный носик, кривя пухлые губы, обнажая ровный рад белоснежных зубов. – Из-за таких, как ты, страдают такие, как я. Тру́сы, вроде тебя, подставляют всех ради собственного блага. Никого тебе не жалко, никого ты не любишь, кроме себя!

– Перестань! – всхлипываю я.

Слёзы душат меня, отчаянье заставляет дрожать – только не это. Только не это!

– Анька, прошу тебя… – я тяну к ней руки, но она отступает, глядя на меня, как на прокаженную:

– Ты… – её глаза сверкают ненавистью, – ты… – голос звенит, – ты… – ладошки свернулись в кулаки и дрожат от гнева и нетерпения. – Я ради тебя на все готова! – кричит она, задыхаясь от ярости. – Ты попросила, и я терпела ради тебя всё! А теперь ты не можешь сделать самого простого – рассказать.

В её глазах засверкали слёзы.

– Всё, что от тебя требуется – несколько слов, – тихо шепчет она, и прозрачные капли стекают по бархату кожи.

Анька замолкает. Анька смотрит, как я предаю всех, кто мне дорог, и улыбается совсем взрослой, очень грустной улыбкой, а потом разворачивается и делает шаг по старому мосту, а я смотрю ей в спину, и в моей голове мысли, словно огнестрельные ранения – так больно, так много крови.

Мама этого не вынесет.

Выпад вперед – шаг, другой – я хватаю её за кофту и резко тяну на себя. Она теряет равновесие, пятится и падает на меня спиной. Я хватаю её поперек шеи и кидаю на перила слева, вкладывая все силы в этот бросок, и когда она с резким выдохом ударяется о поперечную деревянную балку прямо солнечным сплетением, её рот безмолвно открывается, пытаясь вздохнуть, она теряет ориентиры, путается в собственных ногах.

Я толкаю её в спину.

Её тело беззвучно перекидывается через деревянные перила, и в последнее мгновение я вижу её глаза – они полны боли и страха, в них застыл немой вопрос и наивное, истинно детское удивление.

А в следующее мгновение её тело стремительно летит вниз головой, прямо на острые камни.

***

Её глаза огромные – в них искрится ужас, он пляшет внутри радужки, завиваясь и искрясь, он озаряет глазное яблоко изнутри, и кажется, что где-то там, за янтарно-карей радужкой – крохотный фонарик. Крохотный, но горит очень, очень ярко. Меня завораживает этот свет, и отблеск огня в янтаре, и расширенные зрачки. Моя красавица…

А вы когда-нибудь ненавидели до полного умопомрачения?