Ничего, кроме нас

Поразительно, как громко можно кричать при счете 14:14 за пятьдесят семь секунд до конца последней четверти[58], когда у Амхерста мяч на 18-ярдовой линии Боудина. Ситуация выглядела очень тревожной, но тут совершенно неожиданно два гарда Боудина провели сэк[59], подхватили мяч, который выронил квотербек Амхерста, и удерживали его, пока не подоспел боудинский тайт-энд[60] и не пробежал с мячом восемьдесят два ярда — тачдаун! Толпа обезумела, мы все повскакали с мест, кричали, обнимались… Ощущение всеобщего, неожиданного триумфа было непередаваемым. Не за это ли мы так любим спорт? За то, что он позволяет нам поверить, что игра — это метафора более глобальных жизненных испытаний и что иногда мы можем победить, несмотря ни на что.

После игры я заметила, что Боб немного загрустил. Он явно был огорчен тем, что больше не является частью команды, которая только что одержала такую потрясающую победу. Наверное, приняв решение съехаться со мной, он отказался от чего-то очень важного для себя. Наблюдая, что Боб напряженно ведет разговор со своим бывшим тренером, и ловя на себе косые взгляды тренера, по-прежнему неприязненные, — я для него была гарпией, сманившей его звезду, — я начала осознавать то, что мне до тех пор было трудно понять: все мы — это совокупность сил, тянущих нас в разных направлениях. И мы часто закрываем глаза на какую-нибудь одну сторону своей натуры ради того, чтобы принять что-то новое и, возможно, лучшее, но все же старое часто тянет нас назад, напоминая о другой стороне нас самих, тоже достаточно важной. Возможно ли это — окончательно сбежать из тех мест внутри себя, которые мы уже не хотим видеть частью своего внутреннего ландшафта, но которые — и мы не можем об этом забыть — все равно формируют нас, делая теми, кто мы есть?

Когда кто-то из ребят братства Бета протянул Бобу пиво, я подошла сзади и дотронулась до его плеча.

— Знаешь, я, наверное, зайду кое-куда… хочу заглянуть к Сэму, — шепнула я.

На этих словах бывшие напарники Боба призывно замахали ему руками.

— Круто! Увидимся через час.

И мой парень торопливо зашагал к приятелям.

Заявившись на квартиру к Сэму, я нашла его в обычном язвительном настроении.

— А вот и исполнительница главной роли любимой девушки в фильме «Кнут Рокни, настоящий американец»[61]! — провозгласил он, когда я вошла.

— Тебе бы в «Борщовом поясе»[62] выступать, имел бы успех, — сказала я.

— Да-да, старая антисемитская подколка.

— Я тебя умоляю! У меня, вообще-то, мама еврейка.

— Так евреи — самые большие антисемиты.

— Болтай-болтай, Сэм, — вклинился в разговор Дункан Кендалл, — но берегись, как бы кто не сказал того же о тебе самом. Вряд ли тебе это понравится.

— Сказал утонченный принц Манхэттена.

— Мои предки росли в Йорквилле и Адской кухне[63], — заметил Дункан. — Не совсем территория Эдит Уортон[64].

— Ты, конечно, мальчик из Коллегиата[65], — засмеялся Сэм. — Но это еще не значит, что ты можешь писать художественную прозу.

Я подошла ближе:

— Мне понравился рассказ, который прислал Дункан.

— Но в этом вопросе ты остаешься в меньшинстве, — возразил Сэм.

— Ты и твой Диджей вообще не воспринимаете сюжетную прозу, — заметил Дункан.

— Нет, мы просто вообще не воспринимаем все лживое и напыщенное, — парировал Сэм.

Я видела, что Дункан побелел, но сдерживается, стараясь не показать, как сильно задет.

— Это нехорошо, Сэм, — сказала я.

— Литература никогда не бывает хорошей, — усмехнулся он.

— Когда я опубликую свой первый роман… — начал Дункан дрожащим от обиды и гнева голосом.

— Вероятность этого события так же высока, — вставил Сэм, — как то, что я стану астронавтом.

На этих словах Дункан бросился к двери.

— Ну ты и паршивец, — прошипела я Сэму, выходя следом.

На улице я сразу увидела Дункана. Он расхаживал взад-вперед с сигаретой в руке и разговаривал вслух сам с собой.

Заметив меня, он отмахнулся:

— Я не нуждаюсь в сочувствии. — Он глубоко затянулся и снова зашагал, разбрасывая снег своими туристическими ботинками и зябко кутаясь в тренчкот. — Каждый раз, как я общаюсь с этими ребятами, они меня подначивают. Особенно, конечно, Диджей, которого сегодня, к счастью, нет. У него умерла не то бабушка, не то еще кто-то… Он-то не упускает случая меня унизить.

— А на самом деле он точно так же не уверен в себе, как и все мы.

— С его высокомерием человека белой расы, которое пенится и лезет из него, как взбитые сливки из банки. Прости за плохую метафору. Пива хочешь? Я бы выпил штук пять.

Я взглянула на часы:

— Сейчас мой парень должен подойти.

Дункан попытался скрыть разочарование, но сник. Я быстро приняла решение.

— Знаешь, что я тебе скажу? Мы живем в пяти минутах ходьбы отсюда. Я поднимусь наверх и попрошу ребят, чтобы передали Бобу, что мы пошли домой. А потом можем зайти в «Лавку Майка» и прихватить там пива.

— Давай лучше я поднимусь и сам им скажу, — предложил Дункан.

— Зачем тебе опять во все это влезать? Я быстро.

— Хочу показать этому придурку Сэму, что его подлые подколки меня нисколько не колышут.