Ничего, кроме счастья

Моя мама оставила меня одного в раздрае, чтобы я стал мужчиной, она меня бросила, чтобы я нашел себя, она любила меня, на свой лад, даже в равнодушии своем, а я этого не знал.

Вот этой-то любви нам и не хватает, Леон. Наших мам.

Пять франков

Врач диагностировал мгновенное кровоизлияние в мозг. Граната с выдернутой чекой в голове. Могла быть и иная причина, добавил он, острая пневмопатия, хроническое обструктивное заболевание легких, здоровье вашей мамы было сильно подорвано.

Когда я в последний раз видел ее живой, мне было тридцать лет – за два года до взрыва. Она еще жила в Баньоле. Омерзительный холл многоквартирного дома. Граффити. Запах травки. Застоявшийся душок дерьма. Маленькая квартирка с крошечной спаленкой, насквозь пропахшая табачным дымом. Я постучал в дверь, она крикнула: открыто, и я вошел. Волосы ее побелели. Кожа тоже. Темные круги под глазами выглядели бы макияжем, будь ей двадцать лет, останься она с нами, будь она счастлива. Она не узнала меня. Чего тебе надо? Это я, Антуан, мама. Она подняла свои усталые глаза, слабо улыбнулась, ты бы предупредил меня, милый, я навела бы красоту. Я предупреждал тебя, мама, я послал тебе пятьдесят, сто писем за все эти годы, я просил разрешения приехать, увидеться с тобой, чтобы сказать, как нам было без тебя плохо, Анне и мне, как холодно; чтобы попросить тебя вернуться к нам. А ты мне ни разу не ответила, даже когда я вкладывал в письма конверты с марками, и твое молчание кричало, что мы тебе не нужны. Но я ничего не сказал. Трус, сын труса. Хочешь, я зайду попозже? Ладно, раз уж ты здесь. Иди сюда, садись. Дай-ка мне пива из холодильника и расскажи, как ты поживаешь. Я рассказывал ей долго. О детстве без нее, без Анн, о летних лагерях, об Анне и Тома, о втором браке нашего отца. О его жене в твоей постели, ее баночках с кремом на твоей стороне полочки в ванной. О ее паршивых подарках, когда мы были детьми. О моей трусости с Фредериком Фроманом. О моих унижениях с девушками. И о Натали, первом «ударе молнии» в моей жизни.

Когда ее голова склонилась набок, потому что она уснула, я продолжал говорить. О рождении Жозефины, о моей работе, о жизнях, которые я разбивал. О тоске по тебе, мама, о ментоловых духах, которые я попросил папу сделать для меня и вдыхал каждый вечер перед сном, напоминавших мне твои красивые руки, которые никогда до меня не дотрагивались, но я все равно их любил. А потом я замолчал. Она шумно дышала, спала беспокойно. Знаешь, призраки любят нищенский удел. На столе валялись банки из-под пива, старая газета, несколько книг ее любимой Саган, зачитанных до дыр. На стене проступали пятна сырости; одно из них походило формой на маленькую кабанью голову. Парейдолия[20]. Она сделала из него область Италии, вписала ласкающие слух названия, Флоренция, Прато, Сиена, Пиза, Ареццо, путешествия, которые она совершала теперь одна, без багажа, без паспорта, без нас, без ничего. Маленький телевизор на полу, подключенный к антенне соседнего дома. Кухонный уголок, газовая плитка, консервы. Мне хотелось плакать, быть наконец сыном, обнять ее и увезти далеко отсюда, на кабанью голову, похожую на Тоскану, подарить ей последнее путешествие в красоту. Не в грязь. И не в ужас.

Я встал и прошел в спальню. Большой матрас прямо на полу, лекарства, пустая бутылка из-под воды, а к стене, на уровне постели, у самого плинтуса приколоты две фотографии. Одна, маленькая, из автомата за пять франков, на фоне складок занавеса. Мне на ней лет шесть, волосы аккуратно причесаны, белая рубашечка, застегнутый воротничок. Мы с мамой сделали ее для клуба дзюдо. Я был счастлив с ней в тот день. Она говорила мне, что я красивый. Что у меня будет прекрасная жизнь. Что все женщины будут от меня без ума, и, если я найду к ним верный подход, – поменьше поэзии, Антуан, немного мускулов и побольше дерзости, – быть мне королем. Когда я сфотографировался – Боже мой, ты у меня настоящий маленький мужчина, сказала она и звонко чмокнула ряд черно-белых портретиков, – мы пошли в «Палас», куда она провела меня тайком. Она купила нам мороженое в рожках, и мы посмотрели «Главное – любить»[21]. Она плакала по красоте Роми Шнайдер, а я испугался Клода Дофена. Я лежал на полу под креслами, чтобы не видеть происходящего на экране, а она держала меня за руку до конца фильма. В тот день я был самым счастливым мальчиком на свете.

На другой фотографии весело смеялись в нашем саду близняшки. Им года три или четыре, и на них бледно-розовые платьица. Они похожи на конфетки.

Мама закашлялась, и я кинулся вон.

Так что ты говорил, Антуан?

Округлим до семисот