Ничего, кроме счастья

Няня поселилась в доме, в комнате Жозефины. Вечерами она занимала стол в кухне, готовилась к зачетам. А я вечерами закрывался в своей комнате. И пил, пил вино, опаивал зверя. Ночи мои были мучительными, темными и яростными, а рассветы лиловыми, мутными и муторными. И тогда то, что пробивалось во мне, родилось. Оно просочилось в мои страхи. Стало сжигать мой стыд. Оно завораживало меня. И начинало забирать надо мной власть.

В ту пору ФФФ заботился обо мне, как старший брат. Он заставлял меня наполнять холодильник, покупать цветы, видеться с женой, говорить с ней, пытаться что-то склеить.

Однажды Натали вернулась на уик-энд, потому что соскучилась по Жозефине. Она загорела, только что приехала со съемок близ Ниццы для нового каталога, – на обложке вездеходный велосипед ценой меньше ста евро. Она выглядела счастливой. Я не хотел такого счастья, не хотел ее быстрых, веселых фраз, ее соленых слов, запаха другого мужчины на ее коже и его светлого табака в ее волосах. И я уехал с ФФФ в Париж на организованную обществом «Еврофэнс» конференцию по пищевой безопасности. В обеденный перерыв я увидел ее. Я и представить себе не мог, что способен увидеть другую женщину: колебания Натали покуда теплили во мне надежды. Я мечтал склеить разбитую чашку, восстановить нашу семью, мечтал покончить с моей обреченностью. Она же стала откровением. Она была, конечно, красива, но что делало ее красивой безгранично – ее грусть. Я влюбился с первого взгляда. Мне хотелось сжать это грустное лицо в ладонях. Чувствовать рядом ее волнующую меланхолию. На моем плече. На моей груди. Чтобы она приникла ко мне, как вторая кожа. Она нужна была мне здесь. Там. В баре отеля с непроизносимым названием в Мексике или где-то еще. И чтобы свежие простыни, запах чистоты, снова вместе, и естество твердое, твердокаменное; жизнь. И чтобы вновь обрести с ней мой утраченный смех, обрести радость, ласку рук, отведать этого страха, что держит нас в жизни, – страха потерять. Мне вдруг захотелось утонуть в необычайной красоте, которую она извлекла из своей грусти, тогда как я из моей способен был выдавить лишь чувство стыда.

Внезапная дурнота.

Вам нехорошо? – спросила она. Нет. То есть да. Да, мне нехорошо. Я хочу увести вас далеко отсюда. Прямо сейчас. Чтобы вы научили меня любить вас. Мне хочется услышать ваш смех. Я никогда никого об этом не просил, но чего бы мне хотелось, так это купаться с вами в лагуне, в прозрачной голубой воде, пить с вами blood and sand, хотя я даже не знаю, что это такое. Да, мне нехорошо. Нехорошо. Мне бы хотелось. Мне бы хотелось что-то значить для вас. Вот. Что-то значить для вас. Но я не посмел. Я никогда не смел. Все хорошо, сказал я, спасибо. Просто немного жарко. Можем выйти на воздух, если хотите, сказала она. Выпить где-нибудь кофе. Холодной воды. Конференция начнется в два, у нас есть немного времени.

Я видел, как уходила моя мама, Леон. Я видел, как отец, бессильно свесив руки, даже не пытался бороться, чтобы ее удержать. Я видел, как мы были с тех пор несчастны, видел наши слезы, мои и Аннины, когда мы смотрели с лестницы на отца, спящего в голубой кухне головой в тарелку, из-за выпитого пива. И тогда я в последний раз посмотрел на дивную грусть этой женщины, на ее безграничную красоту, посмотрел и понял, что это в последний раз. Беги, спасайся, все равно ничего не спасешь. Я прочел ее фамилию на журналистском бейдже. Имя моряка. Песня Гензбура[18]. Слезы блеснули в моих глазах, когда я ей ответил. Все хорошо, спасибо. Меня ждет друг, друг детства. Может быть, в другой раз.

В другой раз.

Тридцать две тысячи сто пятьдесят