Ничего не возьму с собой

«Или был. — Аня торопится за Никитой, который вышагивает впереди, толкая проволочную тележку на дурацких колесиках. — Это не сгоряча он убил, а планировал. Значит, в душе уже был убийцей. Уже тогда, когда начал это планировать, он знал, что сделает, и, как он это сделает, тоже знал. Он был к этому готов не сегодня, а вчера и третьего дня тоже… А все ли так? Ну, способны на такое? Или это надо родиться с каким-то таким ущербным геном? Можно назвать его геном Каина, ведь именно Каин был первым официально пойманным и осужденным убийцей! У всех ли есть этот ген? Интересно, вот я смогла бы так, не то чтоб сгоряча или нечаянно, заранее спланировать и осуществить убийство? А потом как ни в чем не бывало ходить, разговаривать, смеяться, делать что-то обыденное?»

Аня даже содрогнулась от такой мысли, просто представив себе, как бы она стала планировать такое — вот просто взять и оборвать чью-то жизнь. Получается, сейчас этот человек еще человек, он о чем-то думает, что-то видит, радуется или огорчается, строит планы и вдруг в какой-то момент становится просто неодушевленным предметом. Потом человек вообще исчезает: от него не остается ничего, или остается просто кучка праха, от которой все стараются поскорее избавиться.

И она думает о том, что Игоря будут хоронить, а ей придется идти на похороны. Прощание с телом — необходимый ритуал, в котором должны участвовать те, кто еще жив. И это дико, если вдуматься. Потому что, по сути, человека уже нет, и она совсем не хочет видеть то, что когда-то было ее другом, нечто неодушевленное и даже отчасти страшное, уложенное в длинный ящик, нечто, совершенно не похожее на того парня, которого она знала всю свою жизнь.

И родители, как на грех, уехали отдыхать. Они всегда в это время года уезжали туда, где было тепло: мать любила лето и солнце и перед наступающей зимой хотела снова окунуться в солнце и теплое море.

И если родители не приедут, то от их семьи только она вынуждена будет провожать Игоря. Ей придется смотреть, как его мать старательно изображает скорбь, хотя ей, скорее всего, плевать, и как плачут его сестра, и отец… и она сама тоже будет плакать, но Игорю это уже не надо, ему ничего уже не надо, потому что его просто нет. Нигде нет, вообще. И никогда не будет уже. И ничего нельзя изменить или исправить. И она даже сказать никому не может, что это она виновата. И если бы она зашла к Игорю, когда он звал, то он бы до сих пор был бы жив. Но она не зашла, и случилось то, что случилось.

Слезы покатились из глаз сами, и сдержать их совершенно никак не получалось.

— Аня…

Никита, который все это время шел впереди, толкая перед собой тележку с покупками, останавливается. Конечно, он поступает сейчас как бесчувственная скотина, и тут двух мнений быть не может. У девчонки погиб давний друг — друг из детства. То есть они дружат всю сознательную жизнь, а если дружили еще и их родители, значит, и бессознательную, скорее всего, тоже. И вот сегодня этот человек погиб. Так нелепо, страшно и необъяснимо. А он тут ходит, покупает молоко и сыр, как будто нельзя было все это сделать потом, магазин-то круглосуточный!

Обругав себя скотиной, Никита нашаривает в кармане платок. Вот отчего-то женщины никогда не носят с собой платков. В лучшем случае в сумочке заваляется пакетик одноразовых платков, оставшихся от насморка, или влажные салфетки, которые на случай слез вообще не годятся. А у мужчин, как правило, всегда есть с собой платок. У Никиты тоже есть, мать ежедневно кладет ему в карман чистый отглаженный платок, и сейчас он пригодится менеджеру Лепехиной.

— Вот, возьмите платок. — Никита протягивает девушке платок. — Берите, берите, у меня их достаточно. Не надо плакать, что ж теперь… раз так вышло.

— Я знаю. — Анна всхлипывает, и не искусственно, как всхлипывала Габриэлла, и слезы у нее тоже были настоящие, а не пролитые перед зеркалом, установленным позади камеры. — Просто я вот сейчас вдруг поняла до конца… Мы же сюда после работы часто заезжали. Здесь выпечка очень хорошая, и его мама очень любит пончики с малиной, а мой папа булки с маком. И мы покупали, болтали, смеялись… Он был хорошим другом, понимаете? И у него, кроме меня, никого не было. У нас сложные отношения с семьями, в этом мы очень похожи. Он мне был почти братом, потому что мы даже в одной кроватке часто спали, когда или его, или моим родителям куда-то было нужно. Нас тогда укладывали в одну кроватку, то в мою, то в его… и в школе мы вместе были, и потом тоже… а теперь как же? А главное — за что, зачем так-то с ним потом? Ну, убили, а подвешивать зачем?

— Не знаю. Я…

— Сынок!

Никита вздрогнув, оглядывается. Откуда здесь в такой час могла взяться мать, он даже не представляет, но это, несомненно, она.

— Решила постирать, тебя ожидая, а порошка не оказалось. Ну, вот и вызвала такси, приехала. Час поздний, открыт только этот магазин.

— Что ж ты мне не сказала?