Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания

ВЯЗЕМСКИЙ. Напротив, единственная надежда. Кланяйся от меня Сивилле.

ПУШКИН. Боюсь, что отъезд укрепит твои шансы. Давно известно, разлука сближает.

ВЯЗЕМСКИЙ. Не бойся, сближает один вальс. А тут моя хромота помехой. Скажи ей, что я уже тоскую. Впрочем, о ком же еще тосковать?

ПУШКИН. О Петербурге.

ВЯЗЕМСКИЙ. Увы, мой друг. Ум любит простор, а не ранжир.

ПУШКИН. Ты веришь, что там насладишься простором?

ВЯЗЕМСКИЙ. Не знаю. Да где же его искать? От финских хладных скал до пламенной Колхиды? Так это пространство, а не простор.

ПУШКИН. Я вижу, ты те стихи крепко запомнил.

ВЯЗЕМСКИЙ. Помилуй, не ты ли от этих скал чуть не к туркам хотел бежать?

ПУШКИН. Хотел. А я и в Китай хотел. Отец Акинф Бичурин ехал с миссией, звал с собой. Я написал Нессельроду прошенье, да он, разумеется, отказал.

СОБОЛЕВСКИЙ. И прав. Эва куды понесло!

ПУШКИН. Но ведь я не затем хотел бежать в Турцию, что мне полумесяц милей луны. Не оттого просился в Китай, чтоб поглазеть на богдыхана. Я думал лишь об одном покое. А счастье в чужой земле невозможно.

ВЯЗЕМСКИЙ. Ты убежден?

ПУШКИН. Я знаю.

ВЯЗЕМСКИЙ. Будь здрав. (Отпивает.) Ты, Моцарт, бог, хоть ничего не знаешь.

ПУШКИН (смеясь). Как всякий бог.

ВЯЗЕМСКИЙ. Но ты и человек. И, стало быть, рожден для человечества. Ты русский, но ты живешь в целом мире и, значит, миру принадлежишь. И пусть даже обе эти девицы, которых мы взяли с собой в лодочку, вдруг узнали тебя по портрету, это еще не означает, что слава – только русское слово.

СОБОЛЕВСКИЙ. Худо, что девушки узнают… Не разойдешься.

ПУШКИН (Вяземскому). Ты прав, разумеется. Девицы смешны, и эта встреча точно припахивает анекдотом. И слава наша печально бедна, совсем как земля наша. По ней – и слава. Но есть у каждого свое назначенье, есть оно, верно, и у меня. Ты прав, ты прав. Рядом с пестрым и шумным миром мы делаем странное впечатление. Шесть веков назад у нас не было Данта. Не было Монтеня, ни Шекспира. Позади у нас больше крови, чем творчества, и узы нам понятней, чем музы. А все же могу поклясться, что здесь родится истинно великая словесность. И пространства, в которых просто исчезнуть, однажды дадут ей свою безоглядность. И все пережитые страданья дадут ей неведомые миру глубины. Но мы с тобой этого не увидим, а значит, и спорить нечего. Жаль. (Наливает себе.)

СОБОЛЕВСКИЙ (чокаясь). Аминь, в наитии находящийся! Все так, мы этого не увидим. Вот кабы предки увидели нас, то-то б они повеселились. (Пьет.)

ПУШКИН. Аминь.

ВЯЗЕМСКИЙ. Аминь. (Пьет.)

КАВАЛЕРГАРД (продолжает). Надо сказать, эльзасские девушки воспитаны в очень строгих правилах. Но я заметил, куда ведет лестница…

ГОСПОДИН С УДИВЛЕННЫМ ЛИЦОМ. Ах, разбойник! Нет, каково!

Кавалергард понижает голос.

ПУШКИН. За Вяземского! И пусть всегда разум повелевает страстями, что в этом мире необходимо.

ВЯЗЕМСКИЙ. Прощай, ты мне истинно дорог. Прости, если я порою бывал причиною твоих огорчений. Люди несовершенны, мой друг, ах как они несовершенны.

СОБОЛЕВСКИЙ. О чем ты, князь?

ВЯЗЕМСКИЙ. Неважно. Он понял.

СОБОЛЕВСКИЙ. Очень возможно, понял и я.

ВЯЗЕМСКИЙ. Ты уж готов к переезду?

ПУШКИН. Готов.

СОБОЛЕВСКИЙ. И бабушка – также?

ПУШКИН. О, еще бы. Эта медная дура – моя судьба. Куда я, туда и она.

ВЯЗЕМСКИЙ. Вот и настала минута прощанья.

ПУШКИН. Бог с ней, не будем думать о мрачном. Ты едешь в мир, княжна окрепнет. Скоро настигнет тебя Соболевский. Станете вместе бродить по Риму. А я через несколько дней увижу Наташу. И рыжего Сашку. И Машку-капризницу. Чудеса! А там бог даст и осень, а с нею явятся, может быть, и стихи. Пока же они еще к нам приходят, стыдно жаловаться на судьбу. И посему, счастливые странники, не соболезнуйте остающимся. Тем боле от бремени я разродился. Типография боле за фалды не держит. Пугач мой осенью выйдет в свет. Нет, друзья, еще поживем. И мы не стары, и жизнь богата.

СОБОЛЕВСКИЙ. За делом не забудь о жене. В приличном семействе детей должно быть хотя бы пятеро.

ПУШКИН. Аминь.

СОБОЛЕВСКИЙ. А пуще всего будь себе на уме. Ты ведь норовист, что резвый конь. Как раз понесет, а меня и нет…

Пушкин внезапно обнимает его.

Ну полно, полно, авось и вывезет…

КАВАЛЕРГАРД (негромко). …но барыня была не строже служанки. Я это понял по первому ж взгляду. Тотчас же спрашиваю листок бумаги…

ГОСПОДИН С УДИВЛЕННЫМ ЛИЦОМ (в восторге). Как, и барыня? Нет, это слишком!

КАВАЛЕРГАРД. Я пишу ей: «Сударыня, нынче в ночь вы можете сделать страдальца счастливым».

СОБОЛЕВСКИЙ. Твое здоровье, любезный друг. И будь поласковей с бедной музой. Чтоб мы без твоих плодов не увяли.

ПУШКИН. В добрый путь. И примем за правило: нипочем не показывать вида. А то, что на сердце, дело наше – так покойный Дельвиг учил.

ГОСПОДИН С УДИВЛЕННЫМ ЛИЦОМ. Неужели ж вам так везет у женщин?

КАВАЛЕРГАРД. Женитесь, и я вам это докажу.

ПУШКИН (Соболевскому). Кто этот удалец?

СОБОЛЕВСКИЙ. Не знаю.

Входит жизнерадостный господин.