Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания

ТОЛСТОЙ. Возможно, но первое представление, к несчастью, оказалось последним. Пьеса пала. Она испустила дух под тяжестью своего позора и дружного негодования публики. Она погребена навсегда.

МАСКА. Боюсь, что вы правы, Игрек и Зет. Но дело не в публике. Она отходчива, да и к тому же престранный зверь – любит скандал не меньше триумфа. Гораздо хуже, что был разгневан верховный зритель.

ТОЛСТОЙ. Я это знаю. Сей зритель изволил уйти средь действия.

МАСКА. После того как собак спустили, он удалился незамедлительно. Когда ваш господин Милованов велел, чтоб все подобрали фалды, и крикнул: «Он зол до чрезвычайности!» – я этак скосила око на ложу и вижу – она уже пуста.

ТОЛСТОЙ. Очень обидно. Его Величество самого главного не дождался. Ни того, что Фантазию отыскали, ни свадьбы, ни монолога под занавес, где автор честит самого себя.

МАСКА. Публика монолог приписала возмущению господина Мартынова.

ТОЛСТОЙ. Делает честь ее уму. Нет уж, артист сказал лишь то, что полагалось ему по роли.

МАСКА. Мои слова вас не утешат после монаршего неодобрения, и все же не могу утаить – мне ваша пьеса весьма понравилась.

ТОЛСТОЙ. Пьеса моя не только моя, я писал ее купно с моим кузеном.

МАСКА. Что ж, разделите мои хвалы. Только дозвольте мне обращаться к вам одному. Здесь вся декорация – музыка, маски, игра в загадки – все превращает наш разговор, пусть он даже и об искусстве, почти в рандеву, в счастливую встречу, предназначенную судьбой. Если, конечно, вы в нее верите и склонны к изящному мистицизму. Но коли эта встреча меж нами, то третьему здесь не может быть места, будь он даже ваш двоюродный брат.

ТОЛСТОЙ. Согласен. Я очень верю в судьбу.

МАСКА. Вернемся ж к предмету нашей беседы – ваш водевиль не водевиль, даже не фарс. Что ж он такое? «Уж не пародия ли он?» Пушкин, как всегда, нам подсказчик. Но если это действительно так, то, стало быть, есть и мишень пародии. Кто же она? На всякий случай публика поспешила обидеться.

ТОЛСТОЙ. Снимите маску.

МАСКА. И не подумаю. Коли интрига, так уж интрига. Вы сами хотели сбить меня с толку. Вы отрицали, что вы поэт. И были неискренни, я уж сказала.

ТОЛСТОЙ. Я весь нараспашку. Не то, что вы.

МАСКА. Неправда. Вы узнаете ль эти стихи? (Чуть нараспев.)

«Дождя отшумевшего капли

Тихонько по листьям текли,

Тихонько шептались деревья,

Кукушка кричала вдали».

ТОЛСТОЙ. Чур меня чур. Это немыслимо. Я не печатал этих стихов.

МАСКА. И все-таки мне достался список.

«Не знаю, была ли в те годы

Душа непорочна моя?

Не многому б я не поверил,

Не сделал бы многого я».

Ах, кабы это было возможно – все наново, набело, все по-другому…

ТОЛСТОЙ. Снимите маску, ради Христа.

МАСКА. Нет, Игрек и Зет. Да и время вышло. Прощайте.

ТОЛСТОЙ. Вы не поступите так. Ведь это было бы бесчеловечно. Явиться, смутить мое спокойствие и вдруг исчезнуть вместе с мелодией.

МАСКА. Я оставляю вас.

ТОЛСТОЙ. С чем – скажите? С ошиканной пьесой? С моим смятением? Не уходите. Я умоляю.

МАСКА. Пора. Прощайте и не ропщите. Однажды мы увидимся вновь.

Январь 1851 года. У Алексея Жемчужникова. За столом – хозяин и его брат Владимир. В нем, если приглядеться, можно узнать того, кто, одевшись офицером, посетил архитектора Лилиенкренцляйна.

ВЛАДИМИР. Куда же запропал Алексей?

АЛЕКСЕЙ. Ты – о Толстом? Вопрос нескромный. К тому же – праздный.

ВЛАДИМИР. Прошу прощенья. Мне бы самому догадаться.

АЛЕКСЕЙ. Впрочем, коли ты обещаешь, что будешь вести себя благонамеренно, а также держать язык за зубами, изволь, доложу: у кузена – роман.

ВЛАДИМИР. С кем же?

АЛЕКСЕЙ. Пусть он сам повинится. Да что тебе в имени?

ВЛАДИМИР. Тут ты прав. Счастливых избранниц всех не упомнишь.

АЛЕКСЕЙ. Полно, Вово. Ты легкомыслен. Ни умиленья, ни просветленности. О трепете я уже не говорю.

Входит Толстой. Шуба на груди распахнута, шапка сдвинута.

ТОЛСТОЙ. Шампанское водится в этом доме?

АЛЕКСЕЙ. Да вот же оно – перед тобой.

ТОЛСТОЙ. Чудо, какая сегодня ночь. Небо черно, звезды редки, а снежок под полозьями похрустывает, точно корочка на зубах, когда ее хорошо поджаришь. Славно жить!

ВЛАДИМИР. Достойная речь для автора павшего водевиля.

ТОЛСТОЙ. Что ж, за помин бедной «Фантазии». (Пьет.) Все фантазии быстротечны.

АЛЕКСЕЙ. Наша и вовсе недолго тешила. После государева гнева, чуть только заря занялась, пишу послание Куликову с просьбой снять бедняжку с афиши и отсылаю его с Кузьмой. Кузьма же мне приносит ответ: ваш водевиль уже запрещен.

ВЛАДИМИР. Дескать, могли и не беспокоиться.

АЛЕКСЕЙ. Так и остался неоцененным достойный верноподданный жест.

ВЛАДИМИР. А все твоя лень, несчастный брат! Если бы ты в тот самый вечер послал Куликову свое отреченье, то мог из кропателя водевиля стать даже и героем трагедии – отец, чтоб унять монаршую боль, душит собственное дитя. Прямо сказать, сюжет древнегреческий. Но ты предпочел резвиться с блудницей и опоздал.