Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания

СОФЬЯ. И оттого, что вы заждались, вы бонвиванствуете усердно. И любите женщин, и вас они любят…

ТОЛСТОЙ. Где ж любят?! Любит одна лишь мать.

СОФЬЯ. О ваших подвигах много толков. К чему бы вам вздохи? А это правда, что с детства вы дружны с цесаревичем?

ТОЛСТОЙ. Кто может быть другом наследнику трона? Мы вместе играли…

СОФЬЯ. В какие же игры?

ТОЛСТОЙ. В жмурки да в прятки. В фанты, в шары. Однажды он хотел побороться, но я уклонился – я знал, что сильней, а поддаваться я не умею.

СОФЬЯ. И впрямь вы пресильный. Ходят легенды о вашем немыслимом богатырстве.

ТОЛСТОЙ. Все правда: разгибаю подковы и кочергу вяжу в узелок – мог бы народ потешать на ярмарках.

СОФЬЯ. Как звали первую вашу любовь?

ТОЛСТОЙ. Цецилия.

СОФЬЯ. Разве? А не Мария? «Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?»

ТОЛСТОЙ. Вам ведомы и эти стихи? Я написал их моей кузине. Ей было тогда уж шестнадцать лет. Цецилии не было и десяти.

СОФЬЯ. Вот и славно! А сколько же было вам?

ТОЛСТОЙ. Мы были с ней сверстники. Цецилия Герсдорф. Прекрасное лето в прекрасном Веймаре. Мой дядя тогда привел меня к Гёте. Тот был уже на пороге восьмидесяти, но что за юношеская осанка! Глаза несдающегося орла – казалось, что все у него впереди. Он посадил меня на колени, и в ту минуту я дал себе клятву, что непременно стану писателем.

СОФЬЯ. Так эта Мария – вам сестра? А что Полина Толстая, также с вами в родстве?

ТОЛСТОЙ. Графиня Полина? Она знакома вам? Все Толстые в каком-то меж собою родстве, но мы достаточно далеки. О ней мне нечего вам сказать. Отец ее был известен глупостью и детской склонностью к похвальбе.

СОФЬЯ. Но дочь – красотой.

ТОЛСТОЙ. Фарфоровый пупс. Идите сюда. Дайте ладошку.

СОФЬЯ. Вы ее сплющите.

ТОЛСТОЙ. Я буду бережен. (Привлекая ее.) О боги, я снова теряю голову.

СОФЬЯ. Это опасно.

ТОЛСТОЙ. Это божественно. И ты еще говоришь о Полине! Она не идет с тобою в сравненье.

СОФЬЯ. Когда вы посмотрите на меня трезвыми утренними очами, вы согласитесь: это не так. Ненадобно ничего чрезмерного.

ТОЛСТОЙ. Умеренность – добродетель скопцов.

СОФЬЯ. Алеша… Погодите, прошу вас… Ну погоди же. Ну дай сказать…

ТОЛСТОЙ. Ты, верно, о муже? Он даст развод. Надеюсь, он человек чести.

СОФЬЯ. Да… честь… но впереди – самолюбие. Он знает, что я не могу с ним жить, но он не хочет этого знать.

ТОЛСТОЙ. И все ж – ему придется смириться.

СОФЬЯ. Алеша, выслушай же меня. Уже нельзя, чтоб меж было что-либо темное и утаенное. Не все ты знаешь…

ТОЛСТОЙ. По мне – с избытком. Я знаю, что он – конногвардеец. Что, в сущности, вы живете розно. Что любишь ты не его, а меня.

СОФЬЯ. Я не любила его и прежде. Ты спросишь, зачем же пошла я замуж? А для того, чтобы скорей забыть… того, кто был для меня всем светом. Кому я принадлежала вся.

ТОЛСТОЙ (не сразу). И кто ж он?

СОФЬЯ. Он не стоил любви. Я знаю, о чем сейчас твоя мысль. О том, что мало я подхожу для роли обольщенной пастушки, но девушке в самом начале жизни он мог явиться в плаще героя. В нем были все свойства, чтоб ослепить и подчинить ее своей воле. Я делаю тебе больно, прости…

ТОЛСТОЙ. Больно – да только по той причине, что мне не досталось тебя увидеть, когда, полюбив, ты могла ослепнуть.

СОФЬЯ. Что делать? Страдания нас меняют. А я настрадалась на весь мой век. Бог даровал мне трех нежных братьев, способных вступиться за честь сестры. Юрий, который во всем был первый, призвал того человека к барьеру. Они стрелялись, и Юрий убит.

ТОЛСТОЙ. Бедная, бедная ты моя! Скажи… я хочу знать его имя.

СОФЬЯ. Спроси о нем у Полины Толстой. Он муж ее.

ТОЛСТОЙ. Вяземский? Невозможно.

СОФЬЯ. А я еще дышу. И живу. И только не в силах понять – зачем?

ТОЛСТОЙ. Затем, чтоб эта ночь была наша. Затем, что мы вместе. Я рядом с тобой. Сегодня, завтра, всегда, навек.

Июнь 1854 года. У Анны Алексеевны Толстой.

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Дай посмотреть на тебя еще раз. Ты возмужал за эти дни. Лицо обветрено, как у матроса. Ты в самом деле стал моряком. Сядь ближе. Дай подержать твою руку. Ужасные и прекрасные дни.

ТОЛСТОЙ. Вы правы. Такие дни – как сгусток. Нежданно судьба твоя перекрещивается с судьбой отечества, вдруг понимаешь уже не разумом – всем существом, – что ты и оно есть нечто целое, что ты хоть и мал, а часть истории.

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Все так и есть. Такие событья рождают им подобные чувства. Я слабая женщина, но и я испытываю их в полной мере. Я даже дивлюсь самой себе. Ты знаешь, что всякие искушения всегда надо мной имели власть. Покойный твой дядя меня звал мотовкой. Пусть это было преувеличенье, но я ему, смеясь, отвечала: «Зато, мой друг, я не стала ханжой». Скажи мне, однако, верно ли то, что англичане ушли из Кронштадта?

ТОЛСТОЙ. Их боле там нет. И мало того – в Грузии мы одержали победу. Захвачено тридцать турецких знамен.

АННА АЛЕКСЕЕВНА. Господи, сбереги Россию. Дай тебе Бог, чтоб твое предприятие тебе удалось, удалось совершенно, Алеша, но ведь оно незаконно.