«Ничего особенного», – сказал кот

Тут я пришел в себя и обнаружил, что весь вспотел, задыхаюсь и перепуган насмерть. Мэри (как я позднее стал называть ее) стояла на невысокой эстраде, говорила в паузе между песнями. Как раз в это мгновение она дерзко улыбнулась и, кивнув в мою сторону, сказала:

– А эта песня – для американца, сидящего в первом ряду.

И, прежде чем успел опомниться от потрясения и поверить своим ушам, она начала песню – как я узнал позднее, одну из тех, которые сочинила сама, – «Вернитесь домой, дикие гуси». Дикими гусями в Ирландии исстари называли воинов, покинувших свою землю, на которой они больше не могли прокормиться, чтобы сражаться по всему миру за чужеземных повелителей в чужеземных армиях. Но за долгие века эта кличка распространилась на всех людей ирландского происхождения, где бы они ни жили, на детей, и внуков, и прапраправнуков тех несчастных эмигрантов, которым пришлось настолько туго, что они не смогли даже удержаться в своей родной стране и передали угрызения совести, порожденные бегством из нее, через много поколений, чтобы потомки до века лелеяли и развивали в себе эту вину.

– Эта песня – для американца, – сказала она.

Но откуда она узнала, кто я такой?

Дело в том, что, попав на остров, я первым делом купил местную одежду, а все свои американские шмотки бросил в приемное устройство благотворительной организации. Да еще и обзавелся одним из дешевых нейропрограммирующих прибамбасов, которыми пользуются актеры, чтобы временно избавиться от акцента. Поскольку я очень быстро усвоил, что в Ирландии, как только кто-нибудь признает в тебе американца, так непременно последует вопрос: «Приехал, значицца, искать свои корни, да?»

«Нет, просто узнал, что страна очень красивая, и решил посмотреть ее».

Скептически: «Но у тебя ведь были предки-ирландцы, верно?»

«Да, но…»

«А-а-а-а, – поднимая пинтовую кружку, чтобы опрокинуть в себя то, что осталось на дне, – если так, то ты, значицца, корни свои ищешь. Я так и думал».

Но эти самые корни, будь они неладны, мне хотелось искать меньше всего на свете. Я принадлежал к восьмому поколению американских ирландцев, и все мои корни сводились к старикам, сидящим в темных тесных бостонских пивнушках и убивающих себя, дружно опрокидывая стаканчик за стаканчиком, и дам из Комитета помощи Северной Ирландии, которые, нарядившись в короткие черные юбки, вышагивают в День святого Патрика по улицам, гремя каблуками о мостовую – они пугающе напоминали бы о фашистских маршах, если бы не атмосфера кича и фальшивой сентиментальности, окутывающая этот праздник, – и к продажным копам, и к малолетней шпане, тайком (якобы) от прочих качающей мышцы в подвалах, ненавидевшей школу и обвинявшей негров и антидискриминационную политику правительства в том, что им приходится надрываться подсобниками на стройке, хотя и на этой работе никто из их братии не может и не хочет удержаться сколько-нибудь долго. В эту страну я приехал, чтобы выбросить из головы все это и еще кучу всякой дряни, о которой ирландцы понятия не имеют.

Мультяшные лепреконы, и сентиментальные песенки, и банальные поговорки, вышитые на кухонных полотенцах, каким-то образом складываются в ощущение, что ты проиграл еще до начала игры, что совершенно не важно, что ты делаешь и кем ты стал, потому что тебе никогда не достичь ни черта, и ты навсегда останешься ничем. Это убеждение сидит, словно демон, в темной пропасти души. Темной ирландской души.

Так откуда же она узнала, что я американец?

Может быть, я ухватился за это как за предлог для встречи с нею. Если так, то предлог этот был ничем не хуже любого другого. После концерта я еще долго ошивался там, дожидаясь, пока Мэри появится из невесть какого закутка, отведенного ей для переодевания, чтобы задать этот вопрос.

Когда она наконец вышла и увидела меня, ее рот приоткрылся, будто она хотела сказать: «Ясно!» И заговорила она, не дожидаясь вопроса:

– Я с первого взгляда заметила, что ты прошел внутриутробную коррекцию. А эту методику знают только в Штатах – пришельцы поделились с ними этим знанием, потому что те приняли их сторону во время войны. Так что парень твоего возраста, одетый с иголочки, просто не может быть никем другим.

Потом она взяла меня под руку и увела в свою комнату.

Сколько времени мы пробыли вместе? Три недели? Вечность?