Ничего себе Россия

И ругающие Островского и Бомарше режиссеры вынуждены ставить те же самые, «господские» пьесы, потому что зритель на другие ходит неохотно. И приходится писать книги о тех лее самых господах, потому что даже ругань на них бодро покупается. И немного растерявшие аудиторию филармонии через некоторое время будут переполнены. И дошедшая до черты исчезновения фигура поэта возобновится с такой силой, о которой мы сейчас и не подозреваем.

И постепенно понимаешь, в чем обреченность «людей толпы» и почему они ничего всерьез противопоставить господам не могут: они им жутчай-шим образом завидуют и сами хотели бы стать господами. Они не построят «новой культуры» -безымянной, абсолютно массовой, функционирующей по-новому. Они, если дать им волю, построят обезьяний остров для слуг и служанок, переодетых господами,и будут воспроизводить все то же самое, только с собой в главной роли! Они сами хотят звенеть личным именем и ставить толпу в позу подчинения. Если массы бессознательно желали иметь своих «агентов» в культуре и продвинуть через них свои настроения, дей ствительность эти мечты опровергла. Агенты сами через какое-то время заражаются «господскими» настроениями и хотят того же самого. Покушаются на господский трон, только с негодными средствами. Переплавляют свою естественную любовь к господам в искусственную, натужную ненависть. Требуют от господ подвинуться, а не то… А что - «а не то»? Режиссер Кирилл Серебренников рассердится на плохого драматурга Шекспира и ставить его больше не будет? Ну мы прямо обрыдаемся все…

Игра в «возвышение-унижение» культурных авторитетов и занятий - неизбежна и закономерна, особенно при каждой крупной смене облика жизни. Хроническое (боюсь, что субстанциальное) отсутствие меры и вкуса в России, конечно, часто придает этому достаточно невинному занятию раздражающий колорит. Что касается настоящей культурной революции, при которой бы сменился сам тип культуры, то ее основных признаков пока не видно. На наш век филармоний хватит.

ЭДЕЛЬВЕЙСРУССКОЙЛИТЕРАТУРЫ*

Феномен Тэффи

«Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов, у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок -эдельвейс, - пишет в своих "Воспоминаниях" Тэффи. - Он говорит; "Не верь этому страшному, что

* Автор выражает благодарность за помощь в подготовке статьи знатоку творчества Тэффи Сергею Князеву. окружает нас с тобой. Смотри - я живу"… Милое, вечно женственное! Эдельвейс, живой цветок на ледяной скале глетчера! Ничем тебя не сломить. Помню, в Москве, когда гремели пулеметы и домовые комитеты попросили жильцов центральных улиц спуститься в подвал, вот такой же эдельвейс - Серафима Семеновна - в подполье под плач и скрежет зубовный грела щипцы для завивки над жестяночкой…

Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружева на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.

Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педикюр…»

Даже переписывать эти ласковые, насмешливо-нежные слова - одно удовольствие. Они глубоки и умны. И при этом нисколько не агрессивны. Тэффи не говорит миру - Господи, какая ж это гадость из тебя вышла, и какой ужас мне, тихому Божьему человеку, и всем нам, кротким, душевным, жалостливым, жить здесь. Названная многими исследователями «единственной в истории литературы писательницей-юмористкой», Тэффи просто поет свою очередную ладную песенку. Найдя в мире то, на чем глаз отдыхает, что душу успокаивает, веселит и радует -милых женских «эдельвейсов». Всех этих Зоечек, Симочек и Катенек, чудесных российских дамочек дореволюционных лет издания, которых смела железная метла истории и которым осталось жизни - в миниатюрах их богини. Недаром они обожали ее. «Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье?»

Но, собственно говоря, и сама Тэффи - удивительный «эдельвейс» русской литературы. Среди суровых, бородатых, идейных вдруг вырос эдакий цветочек, красавица-умница, франтиха, брови полукружьем, глаза огромные, волосы пшеничные, на гитаре играет и песенки поет. Это в начале прошлого столетия было редкостью, прелестью - девушка с гитарой.

К мысу радости, к скалам печали ли, К островам ли сиреневых птиц -Все равно, где бы мы ни причалили -Не поднять мне тяжелых ресниц.

Все ценили - даже Николай Второй и Ленин. Все печатали, звали, ждали в гости, улыбались при встрече. Дурного слова никто не оставил. Беспримерный талант и беспримерная жизнь Тэффи заключают в себе словно бы какую-то надежду (ведь и звали ее - Надежда), вот будто где-то в плотном, жестоком, грубом облике мира дырочка завелась, и оттуда - теплом тянет, светом что-то посверкивает, что-то там нежное, трогательное, чудесное…

«Неживуч баран. Погибнет. Мочало вылезет, и капут. Хотя бы как-нибудь немножко бы мог есть!.. А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой кроткой и печальной:

- Не могу я! Неживой я зверь, не могу!