Ничего странного

В тот день Александр Голубев, изо дня в день возвращавшийся домой на машине, решил избавить себя от стояния в многочасовой пробке. Остановка автобуса была довольно далеко, от неё к дому пришлось идти мимо пустыря, где пышное разнотравье поглощало остовы каких-то обезличенных механизмов, стрекотали кузнечики и вообще жизнь била ключом. Среди прочей растительности вовсю рос и цвел тысячелистник…

Голубев остановился и машинально стал вслушиваться. Сначала до него долетел робкий, очень знакомый шепот. Голубев приблизился к зарослям. В сознании всплыли «Иры», живущие в разных комнатах лаборатории. Может, обознался? Шепот сначала перерос в говор, а потом – в крик. Голубев почему-то подумал, что жена, наверное, сейчас опять наглоталась транквилизаторов и читает сказки «внучкам». А может, как уже случалось пару раз, сидит на кухне и разговаривает с геранью и кактусом. Голоса становились всё громче – голосов были десятки… Нет, сотни.

И тут Голубев взвыл. А в его голове вопило пыльное море тысячелистника.

Дорога на восток

Герман вздрогнул и попробовал встать, но тут же упал. Сердце его бешено колотилось, мысли не сходились в одну точку. Всё, что происходило, не укладывалось в общую логику последних событий.

Боль, всё дело в этой боли – ноги его ныли, как будто ничего не произошло. Как будто тело его не гнило в могиле, кости не глодали черви, а душу не рвали на части жадные шестикрылые твари. Что случилось?! Почему пройденный путь отозвался в несуществующей плоти? Фантомные боли? Здесь, где сама материя…

Впрочем, Герман остановился и посмотрел вокруг. Вязкий, живой бархат кишащего бывшей жизнью пространства, кажется, утратил некоторую плотность. Ещё недавно… хотя, со временем тут тоже была проблема… ещё недавно эти хищные крылья гнали их, потерявших всякое осознание «себя» вперёд, в пекло, как гонят по трубам нефть, как гонят на бойню стадо. Ни собственного «я», ни тем более плоти – только точка, сжавшаяся от ужаса, без сути и памяти, несущаяся от страшных когтей «пастухов» к полной и окончательной смерти. Смерти смертей. То, чем пугали две с лишним тысячи лет, оказалось не совсем правдой – у мучений всё же был конец и он приближался. Герман понял это не умом, который, кажется, растерзали ещё в самом начале – эту непрочную, самую бренную после физического тела, оболочку «рацио». Он просто знал и всё – без единой мысли.

А потом вдруг всё замерло. Он почувствовал, что плоть его непостижимым образом снова жива, и ей больно, и хочется плакать, как новорождённому, и время вновь обрело протяжённость. Его как будто собрали заново – от волоса до памяти детства. Голова – да, у него опять была голова и прочие части тела – наклонилась вниз и увидела, что ноги стоят босиком на сухой, слегка обгоревшей траве. И вот уже он лежал и бесконечно долго гладил вновь явившее себя бытие – колючее, жёсткое, в котором ползали и копошились невидимые сороконожки и муравьи. Глаза его смотрели и не могли наглядеться на все эти соломинки и песчинки, кровь била в виски, а ноздри жадно впитывали запах земли и собственного едкого пота. Далёкое неяркое зарево, пробивавшееся из-за горизонта, выхватывало из темноты камни и поваленные деревья.

«Я был не таким плохим»… Жил интересно, по крайней мере, он сам так думал, но умер, как многие – от случайного выстрела, полубытовая нелепость. Говоря и думая о смерти с таким ужасом, пафосом и почти подобострастием, люди всегда отправлялись в мир иной слишком уж незатейливо. Вот и его никто не хотел убивать. Сдавали оружие, одно неловкое телодвижение. Он даже не застрелился, ещё чего не хватало – просто забыл поставить на предохранитель. Такое случалось время от времени и до него, и после. Умер с пистолетом в руке – экий героизм. Не сделал в жизни ничего особенного – не был ни гением, ни злодеем. Даже не обзавёлся семьёй. Он внук знаменитого русского полководца и немки. Офицер, мечтавший о ратном подвиге, просидел всю жизнь в части, лишь изредка выезжая на учения. Его, казалось, после этой спячки ждало что-то важное, значимое. Но судьба есть судьба. Смерть наступила, как наступает зима, став просто фактом, с которым ничего уже не поделаешь.

Несколько секунд – и душа судит сама себя. Он понял всё – вся его в меру долгая жизнь раскрылась со всеми её ошибками и глупостями, и ещё вечность он бродил, воя неслышимым для живущих воем, – оттого, что не может уже никому ничего рассказать и, всё осознав, – ничего исправить.

А когда люди взорвали мир, и свершилось то, о чём твердили все религии мира, он оказался здесь. И шестикрылые обитатели этого места (которое было всегда, существуя лишь ради того, чтобы принимать и перерабатывать души погибших миров), обитатели изнанки реальности, радостно, с криками и улюлюканьем, рвали его на части. Ему выпала странная доля – стать топливом, очень хорошим топливом без мыслей, без чего бы то ни было, просто молекулой классного топлива.