Ничего святого

Первейшим делом я не собирался отращивать ирокез, поскольку мои волосы совершенно не подходили для причёски подобного типа: я всегда находил кудри признаком физического уродства сродни косоглазию, а посему никогда не мог понять людей, которые не скрывают этого безобразия. Денег у меня было мало, и потому купить косуху я тоже позволить себе не мог. Тем не менее у меня были «гриндарсы», а сделать из обычных джинсов рваные мне помог простой канцелярский нож. Где-то в закромах родины я нашёл старую железную цепь, которую в середине восьмидесятых носил дядя Гриша, и двадцать лет спустя – в лучших традициях Александра Дюма – эта цепь украсила мои штаны. В рок-магазине «Хобгоблин» я купил нашивку в виде буквы «А», рвущейся из замкнутого круга, и пришил её к рукаву своей куртки. На запястьях у меня замкнулись клёпаный кожаный браслет и чёрная бандана с жёлтой «Люськой», а когда становилось холодно, я обматывал вокруг шеи шарф с небезызвестным «Джокером». В таком виде я ходил на поинт, по улицам, на занятия к репетирам и иногда даже в школу.

Я знал, что, когда мама или тем паче Игорь увидят меня в столь непотребном виде, разразится скандал, возможно, мне даже случится огрести пиздюлей, но, с другой стороны, – в таком виде я мог спокойно опиздюлиться и на улице, так что – какая разница? Но когда я в своих рваных джинсах, завязывая говнодавы, попался на глаза Игорю, он лишь окинул меня взглядом, меланхолично бросил в пространство слово «мудила» и проследовал на кухню. Через пару дней я, собираясь на поинт, столкнулся в коридоре с мамой. Она окинула меня взглядом и ничего не сказала. Возможно, ей было некогда или просто не было настроения устраивать очередной скандал, – так или иначе, она не сказала ни слова ни в тот раз, ни в следующий, ни затем, когда видела меня одетым в андеграундном стиле. Так, по молчаливому согласию, я закрепил за собой право выглядеть так, как мне нравилось.

Большая часть побед, которые одерживает человек, даются не боем, а молчаливым согласием окружающих. Другой вопрос в том, что человеку часто бывает неловко отойти от установленных норм и традиций, он стесняется идти своим путём и продолжает следовать общим курсом. Но течение жизни никогда не меняло своё направление само по себе, – его всякий раз разворачивала «пена в мутном потоке пресловутой красной волны».

Примерно через неделю после моего первого визита на поинт я, скрываясь под личиной уравнивающей всех школьной формы, сидел в классе русского языка и литературы, ожидая начала урока. Настроение у меня было отличным: в кармане пиджака лежали пятьсот рублей, которые я специально отложил на концерт группы «Пурген», – с него я планировал начать своё погружение в пучину ещё неизвестной для меня «концертной» жизни, которая составляла неотъемлемую часть панк-культуры. Поехать покупать билет я собирался сразу после уроков.

Звонок должен был вот-вот прозвенеть, когда в класс вошла Маша, староста нашего класса. Она что-то сказала учительнице, но та, судя по всему, уже была в курсе. После того как прозвенел звонок, Маша дождалась, пока все рассядутся (на это ушло около двадцати секунд), затем, под акустическое сопровождение парней с задних рядов произнесла:

– Ребят, перед началом урока я хочу сделать короткое объявление. Я собираю деньги… на похороны Андрюши Савельева.

Маша замолчала.

Я почувствовал, как по комнате пронеслась могильная тишина. Ещё никогда у нас в классе не было такой тишины: словно все звуки, издаваемые двадцатью семью учениками, густым туманом повисли в воздухе, и только настенные часы неумолимо продолжали свой ход, – будто в насмешку над скоротечностью человеческой жизни.

Нельзя сказать, чтобы в этот момент все испытывали приличествующее случаю чувство скорби, по крайней мере, я точно его не испытывал. Никогда ещё мне не доводилось сталкиваться со смертью моих ровесников. Умирали взрослые, умирали старики, умирали солдаты, умирали и дети, но где-то там, по ту сторону экрана телевизора. Умереть могла учительница или вон тот мужик, выгуливающий собаку за окном. Умереть, в конце концов, могла бабушка, – пусть это было и невозможно, но тем не менее закономерно. Но как мог умереть Андрюша Савельев? Ему же даже не было девятнадцати! Это же неправильно и нелогично!

И дело здесь было не в том, что кто-то из нас считал Андрюшу бессмертным, но в том, что, пускай мы тогда этого и не понимали, на нас обрушилась действительность: мы отнюдь не так уж и молоды для смерти, – она не разбирает возраста и заслуг, но забирает всякого, кого посчитает нужным.

Но все эти мысли пришли мне в голову уже после. Главное, что занимало меня в тот момент, это вопрос: но как же так? Я ведь должен был перед ним извиниться!