Ничейная земля

— Ничего, Антоша… Прорвёмся, — сказал я. Лучших слов я не смог придумать.

— За водкой пошёл, — вздохнул Антон.

И он был прав. Когда его отец вернулся, он подозвал меня на кухню, где на столе стояла бутылка и две стопки, нарезанная кружками колбаса и хлеб.

— Вы, наверно, человек непьющий, — проговорил отец Антона извиняющимся тоном. — Я вас заставлять не буду… Но по одной, символически…

"Символически" я выпил, а больше не стал — в основном, из-за Антона, который посмотрел на меня укоризненно. Николай Семёнович стал выпивать один, а я разрывался между ним и мальчиком: с одной стороны я из вежливости и уважения к случаю вынужден был сидеть с ним за столом, а с другой — мне хотелось быть рядом с Антоном. Так мы протянули время до возвращения Мишки. Он вернулся бледный, но сдержанный, с сухими глазами и сжатым ртом. Антон сразу подбежал к нему, с тревогой заглядывая в его побледневшее и посуровевшее лицо, и Мишка ласково приобнял его одной рукой, другой расстёгивая куртку.

— Ну, как вы тут? — спросил он. — Поужинали?

— Батя выпивает, — тихо сообщил Антон.

Уже слегка хмельной отец Антона позвал:

— Пойдём, Михаил, посидим… Помянем.

— Дядя Миша… — Антон смотрел на Мишку умоляюще.

Мишка погладил его по вихрам.

— Ничего, всё будет нормально.

Оставляя их, я умирал от беспокойства. Спал я плохо, а рано утром — в полседьмого — уже стучал в дверь снова. Открыл мне Мишка.

— Привет, Серый, — сказал он. — А мы уже встали.

Я удивился: Мишка не только не был пьян, но и приготовил завтрак. Антон пил чай, а из комнаты слышался тяжёлый храп.

— Батя отдыхает, — сказал Мишка. — Нелегко ему сейчас.

— А тебе, Мишка? Тебе ведь тоже.

Мишка посмотрел в сторону кухни, где завтракал Антон, потом перевёл взгляд на меня и сказал:

— Для него я должен держаться. И я буду держаться.

Как выяснилось, Галина Фёдоровна скоропостижно скончалась от того, что у медиков принято называть острой сердечной недостаточностью; полных лет ей было тридцать девять, и до своего сорокового дня рождения она не дожила ровно два месяца.

Хоронили Галину Фёдоровну и Мишкину маму в один день, и могилы их были рядом. К похоронам приехала бабушка Антона — тёща его отца. Это была низенькая, крепкая и энергичная пенсионерка с властными манерами и глубоким голосом. Она сразу взяла на себя хозяйственные хлопоты и заботу о внуках — особенно о младшей.

Потом справили девятый день, и ночью после поминок Мишкин отец почувствовал себя плохо. Он обычно редко жаловался на плохое самочувствие, не стал жаловаться и теперь — сказал, что полежит, и к утру ему полегчает. Как оказалось, это промедление и стало роковым. Причиной его смерти стал отёк мозга неясной этиологии — так нам сказал эксперт в морге. Чтобы сделать более подробное исследование, нужно было везти тело в областной центр и платить за экспертизу. Мишка махнул рукой.

Я и мои родители помогли Мишке организовать похороны отца. Я приходил к Мишке ночевать до девятого дня, а потом меня сменил Антон: общее горе ещё больше сблизило их. Его бабушка, познакомившись с Мишкой, не сочла его ни сумасшедшим, ни маньяком, более того — находила время и силы, чтобы приходить к нему и готовить ему обед. Моя мама тоже не отставала в стремлении подкормить осиротевшего Мишку чем-нибудь вкусненьким.

XIV

Можно было пересчитать по пальцам тех, кто хорошо относился к Мишке и не боялся его: я и мои родители, Антон, его бабушка и, пожалуй, его отец. Все остальные стали его сторониться; его избегали даже самые отъявленные пьяницы, которые обычно не гнушались никакой компанией. Хотя внешне казалось, что помрачение его рассудка прошло, но всё же факт его лечения в психиатрической клинике накладывал на него клеймо "ненормального"; впрочем, вслух об этом не говорили. На работу он не смог устроиться. У меня создалось впечатление, что Мишке объявил бойкот весь Холодный Ключ. Разумеется, долго выдерживать такую жизнь он не смог. В начале июня он уехал из Холодного Ключа.

Я один пришёл провожать его, хотя он и не просил меня об этом: он вообще хотел уехать без прощания. Июньский день был не по-летнему холодным: ушедшая зима как будто в последний раз дохнула вдогонку лету, заставив молодую сочную зелень задрожать от озноба. Кутаясь в плащ и ёжась на пронизывающем ветру, я увидел знакомую фигуру на перроне, стоявшую возле большой дорожной сумки: круглая стриженая голова, обильно посеребрённая сединой, высокие ботинки, странный профиль и сигарета. Он уезжал в той же самой одежде, в которой я увидел его первого сентября на торжественной линейке. Я окликнул его, и он обернулся. Глаза у него были спокойные — даже слишком спокойные, как будто подёрнутые тонкой корочкой льда. Я подошёл, и он улыбнулся мне. Я не знал, что сказать, а он как будто и не ждал от меня никаких особенных слов.

— Куда ты подашься? — спросил я его.

Он затянулся сигаретой.

— Попытаю счастья где-нибудь подальше отсюда, — сказал он.

— Миш… Прости, я ничего не смог сделать для тебя, — пробормотал я.

Он покачал головой, выпустил дым длинной струёй.

— Ты сделал. Много сделал.

Я непонимающе уставился на него.