Ничья вина (СИ)

— Он очнулся, наверное, — тихий-тихий голос, на самой грани слышимости. — Увидел, что сделал с тобой. — Кирилл повернулся, глядя на него безжизненными, пустыми глазами. — Он покончил с собой, Влад. Алек мертв.

Мертв.

Зазвенела и разбилась чашка.

Мы никогда не умрем.

У его боли был алый цвет и глаза цвета пепла.

Вокруг была тьма. Он был тьма. Тьма была в нем.

Он дышал — размеренно и осторожно. Слишком глубокий вдох, слишком резкий вдох вызывали боль, и тьма окрашивалась красным.

— Осторожно, он…

Чужие голоса разрывали тьму, заставляли ее отступить, затаиться, спрятаться где-то в глубине. В эти редкие моменты он видел контуры чужих фигур, видел абрисы лиц, чувствовал прикосновения ледяного металла к голой коже. А потом мир затягивало плотной серой дымкой с красной каймой по краям. Дымка темнела, и тьма возвращалась вновь. К нему, в него.

Он дышал.

— Что с ним?

— Дышит. Зрачки не реагируют.

Он был мертв. Плотная, осязаемая тьма вокруг нежно ласкала, касалась лица, развороченной шеи, заставляя на миг ощутить металлически-соленый вкус крови. Он сглотнул и утонул во тьме. На миг, на час? Он не знал. Но когда снова осознал себя — у тьмы были голубые глаза.

— Алек!

Что-то прикоснулось к плечу. Он скосил глаза и уловил контур пальцев. Кто-то.

— Алек!

Тьма недовольно заворчала, прильнула к нему, отсекая все лишнее. «Жди, — мурлыкала тьма на ухо. — Жди и тебе воздастся».

Он ждал.

Тьма была вокруг, тьма была в нем, он был тьмой — когда лишние звуки пропали, а тело дернулось будто само собой, корежа металл и вырывая его с корнем. Он встал.

Голубые глаза тьмы посмотрели на него с мрачным удовлетворением.

Механический голос надсадно заорал где-то на краю уплывающего сознания, когда он сделал первый шаг, но он не слушал. Шел туда, где так четко видел прямоугольник абсолютной тьмы, его личный вход в бездну, где, наконец-то, не будет ни памяти, ни боли. Он шагнул туда с надеждой, но попал лишь в мрачный коридор без окон. В конце его кто-то стоял, кто-то обернулся и замер, увидев его. Фигура так похожая на человека, но порожденная кошмарами, шевельнулась, что-то сказала, протянула к нему руку.

Он метнулся навстречу смазанной тенью, почти не ощутив боли, когда комочек раскаленного металла прошил плечо. Он впечатал своего демона в стену, зарываясь руками в его плоть, умываясь черной кровью.

А потом тьма моргнула своими невозможно голубыми глазами и исчезла.

Он посмотрел на растерзанного охранника.

На свои руки, покрытые кровью и ошметками чего-то гуще, темнее, страшнее.

На стену, где брызги складывались в замысловатый узор, чем-то напоминавший ему крылья.

И рассмеялся.

Он опять и снова плыл сквозь толщу воды и не мог выплыть. Смотрел сквозь нее на небо — и небо было серым, серыми были деревья, черными — пятна мундиров почетного караула. Черной дырой — зев могилы с закрепленным на ней отполированным чудовищем, в недрах которого был навсегда заточен его единственный кошмар. Любовь. Мечта. Болезнь.

Кирилл привез ему форму и ветки, бесконечно много веток лилий — он выкинул их по дороге и купил охапку невозможно ярких алых роз. Сейчас — они казались ему пятнами свежей крови на лакированной крышке гроба. Деревянного, не металлического.

Скаю хотелось проснуться, всплыть и увидеть, как полированное дерево превращается в металл со стеклянными вставками, через которые можно увидеть — хоть на миг — искаженное мукой живое лицо. Серые глаза мешались с карими, захлебывались потоками ярко-алой крови, скрывались под водой, под хлопьями пепла.

Он слушал гимн — а слышал «возьми меня за руку», кивал и принимал соболезнования, будто деревянный болванчик, безжизненная и бесчувственная игрушка. Он кому-то отвечал, с кем-то говорил, а розы осыпались в землю и вспыхивали искрами пламени. Кирилл подходил к нему, а он уходил от Кирилла и жадно захлебывался горьким дымом с привкусом соли от слез и металла от искусанных в кровь губ.

Он вернулся на кладбище ночью и пил из горла, проливая половину за землю и захлебываясь не водкой — чувствами. Он тонул в них и не мог выплыть, не мог даже нашарить опору, иную нежели кусок черного мрамора с претенциозно-золотой надписью, бликующей в тусклом свете луны.

Он никогда не умрет.

Он никогда не забудет.

И все это — его вина.

========== Ars moriendi (Искусство умирания) ==========

Если человек умер, его нельзя перестать любить, черт возьми. Особенно если он был лучше всех живых, понимаешь?

(Джером Дэвид Сэллинджер, «Над пропастью во ржи»)

Боль была где-то вокруг него, рядом с ним, привычная и родная. Скай улыбнулся и опустил на мраморный прямоугольник охапку темно-красных роз, распространяющих вокруг облако гнилостно-сладкого аромата. Это было красиво, который уже год. Это было отвратительно.

Это было больно.