Ничья вина (СИ)

Впрочем, с этими аргументами сложно спорить. Он их даже понимал — слишком много крови было на его руках. Право, красные перчатки были бы более к месту. А еще он помнил шрамы на лицах и шеях, тех, кому повезло остаться людьми, еще красные и воспаленные тогда, в первый день мира. Тогда — маски и высокие воротники были суровой, но необходимостью. Сейчас никто и помыслить не мог так «попрать традиции».

Алек, правда, понимал и причины, и следствия. Но простить все равно не мог.

Сунувшегося к нему после его слов репортера Алек отшил вежливо, на автомате, и остался стоять рядом с вещающим в режиме радио другом, рассеянно скользя взглядом по надгробиям. Камни, кресты, звезды, даты, имена.

Столько жизней. Столько оборвавшихся жизней.

Кладбище выглядело ухоженным, образцово-показательным. Ни одной заросшей могилы. Ни одной без цветов. И только редкие — без свечей.

Александров А.А. 2027-2055.

Малюкова В.И. 2030-2054.

Кире…

Алек замер и провел пальцами по гладкой поверхности маски, неосознанно пытаясь поправить уже много лет не существующие очки, моргнул, потом еще и еще. Надпись не исчезала. Две надписи. Четыре даты.

«Показалось», — твердил он себе, впиваясь взглядом в злополучную гравировку и все еще надеясь, что имена чудесным образом исчезнут, испаряться, поменяются. Или, хотя бы, — что это глупое совпадение, и другим будет год.

Или что он сейчас умрет. Прямо здесь.

Но идеальное зрение не подводило: фамилия осталась прежней, имена бликовали позолотой на нестерпимо ярком солнце, но не менялись, а год рождения был тем самым. И у первого, и у второго имени-отчества. Тонко звенела разбивающаяся бутылка, голос диктора перечислял разрушенные районы, горло сжимала давно избытая и пережитая, но такая острая боль. Он обещал им вернуться. Вернулся. Вот.

Руку Ская, легшую ему на плечо, Алек сбросил на автомате, так же, как и отмахнулся от взволнованных голосов, от тех рук, что уже пытались удержать его, перешагивающего через невысокие оградки. Ему надо было туда дойти. До тех надгробий под раскидистой, смотревшейся абсолютно неуместно вишней. До надгробий, где не было ни портретов, ни эпитафий — только черный камень и выбитые на нем имена.

И так же на автомате он опустился на колени, впиваясь в землю пальцами, даже не думая о кипельно-белой ткани перчаток или о том, что на коленях черных форменных брюк наверняка останутся зеленые разводы.

Боли не было. Была пустота. Был голос Ская где-то рядом. Рука, опускающая лилии, разжимающаяся ладонь и дрожащие пальцы. Белые цветы легли в центр могильного камня, закрывая крест. Так было правильнее. Они же никогда не верили во все это…

Он не знал, сколько простоял там так: на коленях, упираясь руками в землю, глядя на цветы — и не видя ничего. Он даже не замечал проходящих мимо людей и папарацци, жадно снимающих столь редкий кадр. Пока Скай осторожно не потянул его наверх, он вообще ничего не замечал.

А потом звуки вернулись какофонией голосов, наперебой интересующихся, что заставило генерал-лейтенанта, известного своим равнодушием к подобным мероприятиям, оказать такие почести ничем не примечательному захоронению.

Он замер, а потом заставил себя холодно улыбнуться — пусть под маской, для самого себя, возвращая остатки былого равновесия, — и шагнуть к выходу, великодушно позволяя всем этим уродам поджать хвосты, расступиться и остаться в живых.

Они не знали, о чем спрашивали, да. Они просто не понимали, но, несмотря на это, быть здесь он больше не мог и не хотел. В конце концов, он знал, что Скай идет следом, оставив свою вторую ветку лилий на соседней могиле, и этого было достаточно, чтобы сохранить хоть каплю самоконтроля. Ту каплю, которая сейчас позволяла ему не бежать, а спокойно идти. Ту каплю, которая не давала скатиться в позорную истерику с битьем морд и посуды.

Ту, благодаря которой, товарищи благодетели-верящие-помнящие так и не узнали, насколько были правы, за глаза называя их убийцами и нелюдями.

Его хватило на пару сотен метров, не считая пути до ворот, потом мир подернулся красной дымкой, а в воздухе запахло сладостью и металлом.

И руки Ская сжались поперек груди, почти ломая ребра в жестком захвате, пока легкие ходили ходуном, а сквозь стиснутые зубы прорывался глухой рык. Проснувшийся зверь хотел крови тех, кто сделал ему больно. Сколько они простояли так, он не знал — отпустило резко, просто сначала вернулся проклятый запах лилий, потом дневной свет, а потом этот свет померк. Как Скай тащил его домой, Алек уже не помнил.

Может быть — только может быть — их не зря считают уродами, выродками, недостойными жить среди людей.

Может быть, они это заслужили.

А может быть, их — вот таких вот — заслужили люди.

И, может быть, это даже хорошо, что его родители никогда не узнают, во что он превратился.

========== Глава 14 — Supremum vale (Последнее прости) ==========

Я ощущал её волосы на моем плече и губами чувствовал биение пульса в её руке. — и ты должна умереть? Ты не можешь умереть. Ведь ты — это счастье.

(Эрих Мария Ремарк, «Три товарища»)