Ничья вина (СИ)

Он потянул Алека за собой к воротам и не договорил. Он всегда не договаривал, а Алек всегда понимал то, что Скай хотел сказать — это тоже было одной из тех традиций, которые остались с войны.

Черт, да все, что у них сейчас было осталось с войны. Глупо, наверное, но он иногда даже жалел, что эта война закончилась. По крайней мере, там все было проще и честнее. И понятнее. Алек вздохнул, шагая следом за другом и заставляя себя не горбиться и не опускать голову. Не положено, мать вашу. По регламенту не положено.

Скоро эти придурки совсем оборзеют и напишут полный свод правил для ветеранов: как жить, как чихать, как сморкаться и как трахаться. Заебало. Он фыркнул, нервным движением откидывая с глаз непослушные пряди волос, и выругался сквозь зубы, под тихий смех Ская. Тот всегда замечал, когда он вот так бесился. И всегда смеялся, утверждая, что в такие моменты Алек похож на маленького мальчика, у которого отобрали любимую машинку и заставляют учить уроки. Логики в этих странных ассоциациях Алек не видел, но смех странным образом помогал расслабиться и собраться, так что за это он мог простить Скаю и много более странные умозаключения. А еще он помнил, как те же руки, которые сейчас тянут его вперед, обхватывали и держали, пока он пытался выплюнуть легкие вместо со сгустками крови. И помнил судорожно сжавшиеся пальцы и биение чужого сердца тогда, когда его собственное уже почти не билось.

Перчатки на руках Ская, плотная ткань кителя, тонкая — рубашки. Они мешали, разделяли, но Алек все равно твердо знал, что эти пальцы, теплые, а маска скрывает легкую полуулыбку. Это успокаивало и помогало хоть чуть расслабиться. На секунду в голове мелькнула мысль о гениальном психологе соцработнике, который отправил Ская к нему, мелькнула — и исчезла, как только взгляд зацепил толпу у кладбищенских ворот.

Люди смотрели на них, и в сотнях взглядов читались сотни чувств: замешательство, восторг, страх, боль, счастье, отчаяние, интерес. Еще два шага — и толпа расступилась с тем громким шепотом, который с некоторых пор сопровождал любое появление «героев войны» на публике. Когда-то, много лет и почти целую жизнь назад, так встречали поп-певичек и других звезд сцены. Сейчас — их.

Глупо все это, глупо. Алек прикрыл глаза и расправил плечи. Смотреть вперед не хотелось, он и так знал, что по краям главной аллеи уже выстроился «почетный караул» из свежепризванных в войска мальчишек, таких забавных и наивных, что было даже непонятно — ржать или ругаться. Мальчишки, стараясь не дышать и не двигаться, во все глаза пялились на них со Скаем, на стоявших чуть поодаль остальных ветеранов, и изредка вполголоса переговаривались, похоже соревнуясь в знании новейшей истории. Было бы смешно, если б не было так грустно, в самом деле. А ему было грустно, очень грустно, потому что, глядя на этих мальчишек, он гадал, сколько таких же оказалось призванными за год, полгода до начала войны. Вспоминал, как такие мальчишки умирали, обжегшись на собственном энтузиазме.

И ведь они не ветераны войны. Они — строчка в учебнике истории. Та самая, где говорится про «множество погибших в первые годы войны». Про них не вспоминают, потому что они не выжили. Почета и славы, о которых сейчас будут напыщенно вещать со свежесобранной напротив кладбищенской церквушки трибуны, им тоже не досталось.

Стоя навытяжку под палящим солнцем, Алек глотал какие-то безумно детские слезы обиды и старался не думать. Он промолчал, когда к ним все-таки пробились вездесущие репортеры, и, так же молча, преклонив колено и прижав раскрытую ладонь к правому плечу, возложил одну из веток на первую попавшуюся могилу, даже не вчитываясь в фамилии, выгравированные на надгробии. Все одно не ошибется — захоронений старше начала войны на этом кладбище не было.

Домой и нажраться хотелось все сильнее.

Алек развернулся на каблуках, и, чеканя шаг, пошел обратно, туда, где топтались большинство его бывших сослуживцев. Кто-то, как и он сам, поспешил избавиться хотя бы от части от неподобающе роскошных лилий, а кто-то — как тот же Скай — стоял, небрежно опустив их к земле, и общался с прессой.

— … они тоже герои, — услышал он чей-то голос.

— Да, — ответил голосу Скай. — Они заслуживают того, чтобы их помнили. И мы будем.

«Слишком много пафоса…» — Алек скривился, и с легкой издевкой пробормотал себе под нос положенные по правилам:

— Почет и Слава…

Но к своему ужасу был услышан. Правда, судя по громогласному:

— Честь и Верность! — от мальчишек-курсантов, сарказма в его словах не заметил никто.

Кривиться под маской было право удобнее, чем без нее. Хоть в чем-то угадали господа-дизайнеры. И людям его гримасы не видны — и он не ограничен в проявлениях чувств. Хотя, если вспомнить, сколько было громких слов, вся суть которых сводилась к: «Вы — не люди. Вы убийцы. Людям будет проще жить рядом с вами, не зная ваших лиц».