Ничья вина (СИ)

… Но мамы рядом нет. Она далеко и не узнает, что сын умирает, его качает лишь мать-земля, успокаивая шелестом деревьев и трав: «Спи, сыночек, спи, любимый!», а вместо креста «За заслуги» на мертвую грудь падает с дерева цветок — его единственная награда.

(Владислав Шпильман, «Пианист. Варшавские дневники»)

Она открывает глаза.

Мир неизъяснимо, невероятно четкий, будто изображение на самом высококачественном мониторе. Она видит каждую нить в паутинке на потолке, каждую трещинку, и эти узоры для нее — и только для нее складывают слово «вечность».

Она видит каждую морщинку и каждый волос на лицах, склонившихся над ней людей. Видит сосуды в их глазах, рисунок радужки, переливы света в глубине зрачков. Их губы шевелятся, но она не слышит ни слова.

Неразличимый на грани слышимости шум.

Оглушающе-громкий крик:

— Сволочь ты, — который к слову «ты» становится тише и нормальней.

— Я, — говорит она.

Пытается сказать, но изо рта вырывается только хрип, в горле скребет. Она медленно поднимает руку и кладет себе на шею, пытаясь размять, сгладить это противное, царапающее ощущение. Сначала ничего не чувствует, потом судорожно закашливается — пальцы сдавливают слишком сильно.

— Я, — хрипит она и закрывает глаза на миг, свет кажется слишком ярким. — Живая.

— Ты… — тишина, всхлип.

Они обнимаются, они плачут, они широко и радостно улыбаются ей.

— Живая…

Она садится в репликаторе, металл холодит пальцы, тянет спину. С трудом сохраняет равновесие, когда перед глазами темнеет, но выбирается и ей помогают дойти до кресла. Они укутывают ее каким-то пледом, и ткань кажется сперва шелковой, а потом невероятно колется. Она сжимает ее пальцами, чувствуя, как трещат и стонут нити, и все никак не может поверить в свою подаренную жизнь. Она пытается молиться, но не может вспомнить ни слова, когда вдруг понимает, что отражение в оконном стекле — принадлежит ей.

Встает, неуверенно шагая ближе, позволяя пледу упасть на пол и не видя ничего, кроме приближающихся глаз. Ее глаз.

Ее?

Пальцы судорожно сжимаются, отражение подносит к глазам кулак. Зажимает рот ладонью.

И отчаянно, навзрыд рыдает.

Живая ли?

***

Он не плакал. Иногда, бывают такие моменты, когда горе слишком велико для слез, когда глаза остаются болезненно сухими, а крик замирает в горле, застревает где-то глубоко внутри, сжимая сердце тисками. Поэтому он не плакал по ней. Поэтому улыбался Алле. Поэтому отвечал на звонки Кирилла.

Он ждал.

Нет, не так.

Он умер вместе с ней. Алек, парень, которого никогда не существовало, тот, кто был ей создан — умер вместе с ней. Саша — женщина, которая не имела права на жизнь, спала где-то внутри и видела цветные и красочные сны. Остались только обрывки маски и зверь. И зверь ждал, неторопливо ворочаясь в своей клетке. Он не пробовал ее стены на прочность, он не рвался наружу.

Он ждал. Он знал, что Алек позовет.

Алек тоже это знал.

Глаза в прорезях маски блеснули алым.

Небо было пронзительно голубым, того самого неестественного оттенка, который так любят художники, фотографы, вечно перебирающие с фотошопом, и дизайнеры компьютерных игр. Но сегодня оно было таким на самом деле: покрытое редкими перышками облаков, безумное, странное, чистое. И солнце светило как-то ярче, чем обычно, не желая уступать, да и весь мир казался какой-то феерией красок: слишком зеленая листва, слишком яркие стены, слишком чистый воздух. Даже плитка и асфальт на пустынных улицах были отдраены до блеска, а полотнища государственных флагов, свисающие почти с каждого балкона, расцвечивали город праздничными красками. Это и был праздник, тот, который последнее десятилетие ждали больше, чем дни рождения, и праздновали шикарнее, чем новый год. «Праздник» с большой буквы. Люди радовались и восхищались, искренне не понимая, что плохого можно углядеть в пышном торжестве Победы. А ему флаги казались слишком цветастыми, речи слишком напыщенными, а сам праздник — слишком фееричным, для своего повода.

Все слишком.

Алек криво усмехнулся, не отводя слезящихся глаз от почти скрывшегося за шальным залетным облачком сияющего солнечного диска, и, поудобнее перехватив букет из двух веток белых лилий с одуряюще-приторным ароматом, быстрым шагом направился к воротам, возле которых уже толпился народ. Все правильно — он с самого начала знал, что это было глупой затеей, только кто бы его послушал. Скай разве что. Тот, вроде бы, и сам был того же мнения об этих «обязательных мероприятиях», включающих в себя с десяток парадов и посещений кладбищ. Да уж, было бы сложно найти более неудачный способ отмечать каждую годовщину конца войны…

«День Победы — издание второе, исправленное», — он усмехнулся, прикрывая глаза.