Ничья вина (СИ)

В общем, в ту ночь я лежал на диване, смотрел на звезды и жалел себя. А потом… небо расцвело. Я не слышал грохота и взрывов — уши были заткнуты плеером. Я слушал Флер. Была до войны такая группа. У них еще была песня — моя любимая — «Мы никогда не умрем»:

Время листает страницы военной хроники.

Низкое небо в огне.

Тонет любовь в диссонансах тревожных симфоний.

Мы теряем друг друга на этой войне.

Пролетая в неистовом ритме,

Сердце стучит как больной метроном,

Небо в огне, а ты говоришь мне,

Что мы никогда не умрём.

Вот, как-то так оно звучало, извини, точнее не спою: ни голоса, ни слуха — и это не исправить никакими, даже самыми навороченными, модификациями. Но тогда я слушал эту песню и смотрел на ночное небо, расцветающее огненными сполохами. Я сходил с ума, наверное, потому что верил, в тот миг я действительно верил, что мы никогда не умрем. Это сейчас я знаю и ненавижу это.

А потом забежала мама, она металась в панике по комнате, отобрала плеер и утащила меня на кухню. Телевизор уже не ловил — то ли антенну повредило, то ли историки врут и Останкинскую башню тогда все-таки задело — зато работало радио. Вернее, хрипело.

Радио хрипело, папа сидел за столом с таким мрачным-мрачным, но перепуганным лицом, мама плакала, а потом прорезался голос диктора, который объявил, что началась война. И я засмеялся. Скай, вот хочешь — верь, хочешь — не верь, но я ржал как сумасшедший. Мама подумала, что это истерика и налила мне коньяка, а я… Я пил и смеялся. Я не думал тогда о смерти, об ужасах и тяготах военного времени, о том, что будет с родными и друзьями. Я просто смеялся и думал, что моя игра в рулетку с судьбой оказалась куда оригинальнее, страшнее и интереснее, чем я мог ожидать.

Это был мой шанс, Скай. И я уже тогда решил воспользоваться им сполна. Так что, когда началась война, я улыбался и верил в бессмертие. Забавно, правда?

Знаю, ни хера это не забавно. Зато — правда. Я устал, Скай, я не хочу это вспоминать, я хочу забыть. Забыть холодную комнату с белым потолком, расчерченным ровными квадратами пенопластовой плитки. Там был красный диван, на котором я сидел и смотрел в умоляющие глаза женщины, которая не сделала мне ничего плохого, кроме того, что родила своего сына. Там я натягивал на лицо маску вежливости и твердил себе: «Улыбайся, люди любят идиотов. Люди вообще любят всех, кто кажется им слабым, милым и безобидным. Так что надо идти и улыбаться, а потом сидеть и улыбаться, а еще, в зависимости от слов и интонаций, вовремя менять эту поганую улыбочку с виноватой на очаровательную и наоборот».

И я менял. И улыбался.

А она смотрела и умоляла. Она твердила мне про бабушку, у которой плохо с сердцем, которую и так положили в больницу после ночных взрывов. Говорила, что она не выдержит, если узнает, что внука призвали в армию. А мне хотелось смеяться в голос и прыгать от радости при мысли, что его заберут. Мне хотелось пообещать ей весь мир и еще чуть-чуть в придачу, глядя в ее отчаянные глаза, в которых бились боль и страх. Только я помнил, кто она, Скай. И это решало все.

Я растерянно хлопал ресницами и спрашивал: «Как же так?» — а сам думал, что надо сделать грустное лицо. Потому что нельзя по-другому. Не сейчас. И думал, что потом буду радоваться. И радоваться, и пить, и плясать, и закинусь всеми известными колесами и перетрахаю полгорода — но потом.

Я тогда не улыбался, Скай. Хотя знал бы ты, чего это мне стоило.

А сейчас я думаю, что лучше бы улыбнулся. Может быть, если бы я улыбался тогда — потом я бы смог плакать, когда узнал о смерти ее сына. Плакать, а не смотреть до боли сухими глазами в белый-белый потолок, трещины на котором складывались в неровные квадраты, так похожий на тот, что был в той комнате.

Я разучился плакать в тот день, Скай. И чувствовать разучился. Веришь, я думал, это будет освобождением — а мне, мне было больно. Потому что он не был ни в чем виноват, потому что это я, это только я. Только мои ошибки.

Она тогда убеждала меня сделать глупость, конечно. Страшную глупость, хотя, быть может, не страшнее чем все то, что я натворил потом. Если бы я поддался ее умоляющим глазами, все вообще было бы по-другому. Она говорила и говорила, умоляла, уговаривала, а я сидел и думал, что в кошельке четыре тысячи и, хотя родители не пустят меня домой, на пару недель жизни этого хватит. А потом зарплата, и карту можно восстановить, все можно восстановить, надо только решиться. И вообще, либо «да» — и все идет по-прежнему, либо «нет». И я сказал нет.

Я плюнул на все, отказался и ушел, а она побежала за мной. Скай, я почти бежал по лестнице вниз, она шла за мной и умоляла. Я вышел из подъезда и остановился, прикуривая, захлопнув за собой дверь. Она вышла за мной. Она больше не плакала, смотрела на меня.

— Хочешь, я встану на колени, — сказала она. — Он мой сын.