Ничто человеческое...

Никогда еще человек не нес в себе подобной громады эмоционального и духовного наследия, переживаемого норой бессознательно, но тем не менее воздействующего на наш образ мыслей и поведения. В бешеном ритме и суете сегодняшней жизни мы можем забыть о распятых рабах — сподвижниках Спартака, о подвижничестве строителей готических соборов, о любви Абеляра и Элоизы, о героях Великой французской революции и Парижской коммуны, о самоотречении жен декабристов и нравственном величии русских революционеров, — мы можем, повторяю, забыть о них в сутолоке бурной повседневности, но они ни на минуту не забывают о нас, они живут в нас, и это делает «шок будущего» не столь опасным, как некоторым кажется.

Этим я вовсе не собираюсь утверждать, что мир устойчив и стабилен. Я написал книгу «Вечный человек» именно для того, чтобы попытаться объяснить эту нестабильность.

У Маркса есть замечательная мысль о том, что коммунизм невозможен без сохранения богатства достигнутого развития. Эта мысль служит для меня источником вдохновения, когда я пишу книги о духовном мире сегодняшнего советского человека.

В книге «Вечный человек», завершающей трилогию о нравственном мире личности, мне хотелось рассказать о духовной жизни моего соотечественника и современника. В моей жизни было много незабываемых встреч с прекрасными людьми — рабочими-строителями, художниками, военными… Для меня всегда узнавание человека, проникновение в его внутренний мир составляли главную радость журналистского, писательского труда. Я спорил и спорю со сторонниками пессимистической точки зрения, что научно-технический прогресс неминуемо ведет к обеднению жизни человеческого духа. Каждая встреча убеждает: мир человека может и должен быть несравнимо могущественнее мира вещей…

Сегодня в нашем обществе углубление духов-но-нравственной основы человеческого бытия осознается все глубже как необходимое условие дальнейшего совершенствования социальных и человеческих отношений. Духовный потенциал наших людей был неизменно высок и раньше.

Не случайно иностранные гости бывали удивлены, почувствовав, поняв, как любят в нашей стране литературу, искусство, как дорожат в ней всеми явлениями, событиями духовного бытия человека.

Вот небольшая иллюстрация.

…Вернувшись из Советского Союза, где была устроена его выставка, Марк Шагал рассказывал во Франции:

— Нигде в мире не видели мы такой любви к чтению, к искусствам, как в России. Несмотря на то что у всех там телевизоры, все ходят с книжками, читают в скверах, в садах, в метро. Как они слушают музыку, это просто надо увидеть и почувствовать… Всей душой, для них это как бы священнодействие. И в театре то же самое. Такая тяга, такое уважение к культуре, прямо удивительно и трогательно.

Об этих впечатлениях художника с мировым именем я нередко вспоминал в моих поездках…

Утрата Ряд старых и новых французских впечатлений

1. Брешь

…Когда из поездки возвращаешься домой, в сердце уносишь то, что назвать можно образами-впечатлениями. Это, конечно, не суть вещей, но нечто более устойчивое и объемное, чем беглый и неопределенно пестрый набор разнообразных и нечаянных наблюдений.

…Шесть лет назад я улетал из Парижа с двумя образами-впечатлениями.

В одном из самых почтенных и элитарных университетов не только Франции, но и Европы я говорил о новой в то время университетской реформе, названной но имени министра образования реформой Аби, с известным французским философом (имени его не называю по соображениям гуманно-этическим, которые станут ясны читателю чуть ниже).

— Стремитесь ли вы воспитывать в ваших студентах гармонически развитую личность?

— Нет! — ответил философ решительно. — Нет… Воспитывая людей, ненужных индустриальному обществу, мы увеличиваем число несчастных.

— Но, воспитывая людей, нужных индустриальному обществу, вы никогда его не измените в лучшую сторону, — невольно заметил я.

Мой собеседник сумрачно молчал.

— Как относятся студенты к университетской реформе?

— К реформе Аби? — небрежно переспросил, развел руками философ. — Весьма враждебно.

— Почему?

— Да потому, — чуть ли не рассердился он на меня, — что она делает менее основательным гуманитарное образование, а стало быть, и менее гуманным общество. Гуманитарный и гуманный — это ведь понятия не только созвучные, но и родственные по духу.

Передо мной сидел немолодой, усталый, ироничный человек, резко сутулый, с большими руками, которыми, наверное, можно было обнять кафедру, как живое дерево, с лицом ничуть не современным, старинно-портретным, в котором беспечность соединялась с мудростью, — лицом энциклопедиста XVIII века. И я все полнее понимал, что «реформа Аби», несмотря на ее видимую целесообразность, которой я коснусь потом, импонировать ему не может: ведь наносила она удар именно по «духу энциклопедизма», сознательно изымала его из ценностей индустриального общества.