Нигилист-невидимка

— Ежов человек несдержанный и неврастенический, — Савинков говорил осторожно, ибо возможный навет воспринимал с арестантским недоверием. — Трудно предполагать, что он по природе своей ни разу не коснулся темы нашего «Союза» в разговоре с посторонними. Сболтнул у себя в редакции, а кто-то передал охранке. Товарищ же он проверенный.

— Товарищ не есть друг, — сказал мнительный слесарь, позванивая водочным горлышком по краю стакана. — Он ипокрит великий и гроб повапленный, а вы там ему доверяли. Напрасно доверяли.

Опрокинули без тоста. Оба о чём-то думали, молчали, скрывая в возникшей паузе неприглядные мысли. Наконец, Пшездецкий крякнул и нашёлся, на что сменить тему.

— Страшно в крепости? — с сочувствием испросил он.

Савинков вспомнил Трубецкой бастион и поёжился.

— Неприятно. А в ссылке мне даже поначалу нравилась мещанская жизнь со своими маленькими заботами и крошечными радостями. Вера с детьми приехала, я нашёл место в присутствии. Обустроились как-то. Хотя…

Выпили за мимолётные радости жизни. Савинков помнил, что у Пшездецкого между рюмками муха не должна пролететь. Так и осталось с прежних дней. Через полчаса грусть как рукой сняло. Друзья сидели, пригнувшись друг к другу, стаканы в кулаках сталкивались краями, их огненное содержимое перетекало в лужёные глотки борцов с режимом. Посмеиваясь, слесарь вопрошал, наливаясь краской:

— Почему убежал, не понравилось?

— Не хо-ро-шая там жизнь! Не хо-ро-шая! — долбил Савинков, сердясь после водки.

— Что так?

— Скучно, денег нет, дела нет. Люди много болтают и несут чушь. Чего там сидеть-высиживать?

— А я после арестов поменял мировосприятие. Ушёл с завода в скобяную лавку. Знаешь, на рынке спокойней. Там я понял, что счастье — это когда тебя не замечают. Живёшь потихоньку, ни у кого к тебе никаких вопросов. Благодать! Что ещё нужно человеку?

Пшездецкий схватил стакан с пивом, осушил долгими глотками, выдохнул, стукнул донышком по столу, потёр руки о колени, проницательно заглянул Савинкову в глаза, сощурился.

— Какое до меня дело есть? — сказал он. — Знаю, что есть, выкладывай.

— Ближе к делу, говоришь?

— Так.

— Мне поручено сделать тебе предложение технической работы с проживанием на даче в Озерках.

— Револьверы точить? — с разочарованием спросил Пшездецкий, отваливаясь на спинку стула.

— Без криминала, — поспешно заверил Савинков. — Всего-то приглядывать за паровой машиной и чинить, что понадобится. Нужен мастер с руками, а то у нас всё больше мастера языками чесать.

Пшездецкий крепко потёр затылок.

— Прямо вот так сразу не могу дать ответ.

Савинков видел, что товарищ колеблется от желания отказаться к стремлению спустить с лестницы возможного провокатора. Чтобы перевести ход мысли слесаря с холостого на полезный, юрист зашёл с другого бока.

— Вот чего я хотел попросить у тебя, Збышек, — он вздохнул, собираясь с силами. — Для того к тебе шёл. Ты не мог бы пригласить сюда Веру? Она должна быть уже в Петербурге — что ей с детьми в Вологде сидеть, — и живёт у мамы.

В мутных глазах Пшездецкого затлели искорки интереса.

— Приведу, говори адрес.

— Дай бумажку.

— Говори, я слушаю, — у Пшездецкого была хорошая память малограмотного человека, не привыкшего доверять записям.

* * *

Жену он узнал по шагам. В тиши спящего флигеля отчётливо проскрипела лестница под двумя парами ног. Одна походка легкая, другая — мужская, грузная. Щёлкнул замок, неразборчиво пробубнил Пшездецкий, указывая дорогу, и тут же побрёл вниз. По коридору тихонько простучали каблучки. В дверь потукали слабые костяшки пальцев.

Савинков порывисто вскочил, отворил:

— Вера!

Она вошла, нерешительно осмотрелась, но едва ли что могла разобрать. Керосиновая лампа освещала посуду возле себя, картинки из «Нивы» казались тёмными пятнами на чёрной стене.

Он взял жену обеими руками за плечи, притянул к груди. Она ничего не сказала. Прижала голову. Потом чуть отодвинулась, привстала на цыпочки, коротко и нежно поцеловала в губы.

— Я тебе поесть не взяла, — сказала Вера. — Хотела собрать, но меня так торопили…

— Брось, милая, — горячо зашептал Савинков. — Всё есть, что ты! Ссылка кончилась. Ничего этого больше не будет, обещаю, и в тюрьму я больше не сяду. Жизнь изменится, вот тебе истинный крест.

Он увлёк её за собой, усадил на стул, опустился напротив.

— Рассказывай, как дети? Как доехали, как устроились? Что было в Вологде? Кипиш, небось, поднялся?

— Да, был, — с тёртостью жены ссыльного поведала Вера дежурным тоном о дежурных вещах. — Интересовались тобой в участке. Ремизова таскали каждый день и ксендза таскали. Говорят, Каляева закрывали в холодной на сутки до выяснения. Ко мне приходили каждый день, спрашивали. Что я им отвечу? Потом дали разрешение на выезд. Я продала кое-что из вещей и вернулась.

— Как Александра Васильевна? — к тёще следовало проявить уважение.

— Мама хворает, с нервами очень плохо, — машинально ответила Вера и спохватилась, словно выискивая подвох. — А что?

— Мне же интересно, как себя чувствует Александра Васильевна.

Савинков смотрел в её печальные, как у Глеба Ивановича, глаза, и злился.

— Что с тобой? — спросила жена.

— А что?