Нигилист-невидимка

Александру Павловичу нравилось наблюдать, как старый дознаватель уплетает за обе щёки икру с заливным яйцом и гусиной печенью, являя собой торжество здорового аппетита, верного признака активной жизненной силы и титанической работоспособности. Французы признали бы Порфирия Петровича концентратом витальности и разума. Пухлое, круглое его лицо с курносым носом раскраснелось. Он поминутно смеялся и всё более оживлялся, по-видимому, от коньяка, а потом задушевно вдруг сказал:

— Мне доводилось встречать немало офицеров, служащих ради обеспечения пристойного существования лично себе и своим близким. Видел я людей, истово служащих во благо карьерных устремлений. И эта цель ради продвижения вверх представляется мне наиболее положительным признаком характера, если только жажда власти не сталкивает на путь опрометчивых поступков. Но в вас, Александр Павлович, я нахожу идеалиста, истово радеющего за царя и Отечество. Идеалиста, ни в деньгах, ни в титулах не нуждающегося. Вы готовы жить в Департаменте и ночевать в засаде. С невероятной целеустремлённостью двигаетесь вы к задержанию преступника. Это качество личности немного печалит. Из того же усердия вы способны пройти по телам невинных, чтобы поймать одного виноватого.

— Со времени Иисуса невиновных нет, — сорвался Анненский в противоречие чуть более резче приемлемого, чтобы скрыть, насколько он польщён словами мэтра. — Вспомните святых апостолов, как они экспроприировали средства, вырученные учениками от продажи своей последней недвижимости, а тех, кто отдавал на общак не всё, а утаивал часть, как Анания и Сапфира, убивали на месте. По мнению некоторых богословов, это деяние показывает, сколь высок был нравственный уровень апостольской общины. А по моему мнению, этих богословов имело бы смысл поместить в одну камеру к ворам, чтобы они прониклись от первоисточника сильным желанием единства в общинной жизни и после освобождения написали трактат на основе полученных впечатлений.

— Да уж не нигилист ли вы, милостивый государь? — негромко вскричал Порфирий Петрович, всплеснув руками в притворном сокрушении.

— Точнее будет назвать меня рационалистом и нравственным аскетом, — уточнил Анненский, намазывая икру на масло. — Я стараюсь рассматривать деяния с точки зрения криминалистической науки, даже если это деяния апостолов. И если в их поступках усматриваются признаки преступления, сыщику нелепо будет отвести глаза из соображений напускного благочестия. Для жандарма чтение Святого Писания — тренировка ума. Ведь то, что у политических преступников называется экспроприацией и казнью, применительно к уголовникам звучит как грабёж и убийство.

— Притом вы считаете себя бессребреником, готовым отдать жизнь за царя и столько чужих жизней, сколько потребуется. Ваше служение — своего рода подвиг. Служащих Департамента полиции такая преданность престолу должна пугать куда сильнее, чем революционеров.

«Он знает?» — Анненский никому не рассказывал о проступке Ногинского. Корнет едва ли успел написать рапорт о переводе и совершенно точно не подал его в канцелярию, откуда сведения могли просочиться и дойти до прокурорских.

— Да, — сказал Порфирий Петрович.

Анненский понял, что мэтр следит за ним по выражению глаз, а удочку кидает наугад, вводя в замешательство. Всего лишь отработанный на практике общения с подозреваемыми приём. Большой опыт, ничего иного. Но он действовал.

— Нет, — ответил Анненский.

— С вами занимательно было бы играть в винт, — заметил мэтр.

Карты Анненский презирал, считая увлечение ими верным признаком морального падения, ведущего к разрушению личности и потере чести, паче алкоголизма и мужской проституции.

— Припоминаете, в какую игру спустил финансы Герман?

В глазах мэтра вспыхнул огонь.

— Какой Герман, с Большой Монетной? Или Герман Архангельский, или Герман Максимилиан Штакельберг, который Фриц Штосс?

— Гм… — растерялся Александр Павлович. — Позвольте, сколько Германов вы знаете?

— Семерых, — с краткосрочной заминкой, которая понадобилась, чтобы прокрутить в голове картотеку шулеров, ответил мэтр уголовного сыска. — А вы про которого изволите-с?

— Я о пушкинском Германе из трагедии «Пиковая дама», про старуху, которая хотела сделать его своим зятем.

— Пиковая дама? — с интересом переспросил Порфирий Петрович и хихикнул. — Ох уж эти кавказские княжны…

— Позвольте, — Анненский в который раз осёкся, что было для него совершенно несвойственно, однако старый дознаватель не переставал приводить его в состояние крайнего замешательства, и это выглядело манифестацией великого мастерства. — Вы не читали Пушкина?

— Не довелось, — развёл руками Порфирий Петрович. — Всё больше протоколы да протоколы.