Ника

Ника тоже некоторое время находилась под впечатлением разговора с Перепелкиным. Ругала себя: «И зачем я ему так грубо? Еще может подумать, что я попу симпатизирую. Наговорила, сама не знаю чего и зачем? Всем известно, что попы за все требы деньги с верующих дерут: за помин усопших, за здравие, за отпевание, за венчание… за все, за все. И расценки церковные немалые… И что у меня за характер! Учителя в школе бузотеркой звали… Но ведь я никакая не бузотерка. Честное слово, не бузотерка… А парни сказали, что у меня талант к машинам: все быстро понимаю. А чего не понять-то? Все видно, какая шестеренка за какую цепляется… Талант! Скажут тоже!.. А если, правда, — талант?»

…Дни шли быстро. Глухо, еще по-зимнему, зашумели моторы. От краснокирпичной водокачки медленно двигался к свиноферме канавокопатель, выбрасывая на почерневший снег глинистую землю. Фырчали грузовики, ворочалась стрела автокрана, снимая с них железобетонные блоки для нового коровника. По ночам наплывали густые туманы, рассасывали грязный снег. Блестели лужи, а в овраг потекли из-под снега шумливые ручьи.

Накинув на плечи платок, выходила Ника в хлев с ведром вареной картошки, раздавала свиньям и овцам, клала в колоду сена корове и стояла немного на знобком воздухе. Куры рылись в навозе, кудахтали возбужденно, а около них кружился, распустив красно-синее крыло, бойкий петух, задиристо горланил, самозабвенно закрывая глаза. Ника вбегала в дом, вся пронизанная холодом, пахнущим уже весной, прислонялась к горячей печке, стояла дрожащая с закрытыми глазами. В теплом дремотном полусумраке избы было тихо: зевал, потягиваясь, кот, капала вода из рукомойника.

Однажды, проснувшись утром и не открыв еще глаз, Ника услышала сызмальства знакомый и всегда возбужденно радующий крик грачей, а когда вышла на крыльцо, увидела стаи черных птиц у старых гнезд на высоких тополях.

— Прилетели! Значит, весна.

Необыкновенно чувствовала себя Ника в эту весну. Откуда только взялось у нее столько энергии, чтобы управляться с домашним хозяйством, учиться на штурвальную, бывать в клубе и читать. И чем больше она была занята, тем успешнее шли все дела, словно в усталости таилась неиссякаемая сила. Чувство радости, торжества будоражило ее, поднимало над всем, что еще недавно воспринималось как серая скучная обыденность…

Вспомнилось, когда уезжали Любка с Галей, так она плакала не из-за разлуки с подружкой, а от зависти, что та уезжает учиться. Странно было, что теперь зависть заглохла, редко и слабо напоминая о себе.

На железную дорогу студенток отвозили они с Алексеем Венковым…

Возвращаясь, сидели с Алексеем рядом. Он подоткнул под нее полы тулупа, спросил, не холодно ли, не поддувает ли. Ей было уютно в санях. Рыжуха легко рысила по зимней дороге, сани раскатывало из стороны в сторону, Алексей опустил вожжи и временами помахивал кнутом.

— Хорошо! — говорила тогда Ника. — Я могла бы так ехать на край света. Алеша, бывает с тобой так?.. Вот что-то знакомо-знакомо, и вдруг покажется, что ты этого никогда не знал.

— Например?

— Да вот хоть поездка наша. Уж сколько я на лошадях зимой ездила, а ни разу не было так интересно, как сегодня… Ты не гони, давай подольше поедем.

Алексей пустил лошадь шагом. Теперь ничто не мельтешило в глазах, все плыло навстречу медленно, словно напоказ: белые холмы в синих складках, черные, как после пожара, дубравы; молодые деревца по сторонам шоссе, осыпанные изморозью и зябко дрожавшие на ветру.

— А девчонки-то уже в вагоне сидят. Подумать только: Любка врачом будет!

Алексей подумал, что Ника начнет сейчас скулить — хочет, мол, учиться в медицинском, а не попала случайно…

— Ты думаешь, врачом легко? Белый халат, в тепле, в чистоте… Врач в ночь, в полночь, в жару, в пургу, в распутицу обязан отправиться на помощь человеку. Ты можешь, как чеховский Дымов, рискнуть своей жизнью ради спасения больного?

— Не знаю.

— Значит, не можешь.

— У тебя, видно, никаких сомнений ни в чем нет.

— Сомнений и терзаний у меня хватает. Не все мне в жизни понятно.

— Мне поп битый час твердил, что жизнь человека — суета сует и томление духа. Суета сует и все суета. Так говорил Экклезиаст. Был такой царь в Иерусалиме. А я и не слыхала о таком. У нас в школе по истории не проходили.

— Так это в библии, а библия — не наука, — строго сказал Алексей. — Может, и был такой царь, а может, не было.

— Для чего же все-таки живет человек, Алёш? А?

— Ну, родился и живет. Чего тут мудрить? Максим Горький сказал, что жизнь — это деяние.

— Скучно все это.

— Что?

— Да мысли эти. Зачем только и на ум приходят.

— И верно, скучно! — Алексей рассмеялся и хлопнул ее по плечу.

Ника не приняла заигрывание. Она смотрела вдаль, и взгляд ее подсиненных холодным светом глаз был печально-задумчив. На белый лоб спустился из-под пухового платка коричневато-рыжий завиток, развевался на ветру, придавая лицу задорность.

— Хорошо мне сейчас, Алеша! — с выдохом произнесла она вдруг. — Ты хоть понимаешь меня.