Ника

А спустя еще час она на квартире у стариков уложила в чемоданчик туфли, платье, шерстяную кофту, оделась в заеложенную о мешки юбку, обулась в чесанки с галошами, рассчиталась с хозяевами и поехала на трамвае к вокзалу.

Поезд отошел в три часа ночи. Ника сидела на жесткой полке в углу до отказа набитого купе, смотрела в окно. Все реже, все слабее бежали мимо желтые огни, а потом и они потонули в черноте ночи. Однообразно постукивая колесами и заваливаясь то на одну сторону, то на другую, поезд катился среди холодных немых полей.

* * *

После поездки в город Ника целую неделю не выходила из дому: не хотелось видеть бедные усовские избы, слушать одни и те же разговоры о том, сколько выдадут на трудодни хлеба и денег, где взять кормов скоту.

Это самозаточение поначалу нравилось ей, давало удовлетворение, но очень скоро стало раздражать ее, и тогда появлялось необыкновенно сильное желание движения, физической работы.

Бывало, переделает все по дому, сядет перед зеркалом, смотрит в свои немигающие серые глаза с возбужденным блеском и вся отдается ощущению щемящей сердце боли. В такие минуты взгляд ее то тревожный, то безнадежно-тоскливый, пряди тяжелых волос медными струями стекают сквозь сжатые пальцы, одна бровь поднялась крутой дугой, другая вытянулась в линию, нависла над глазом, придавая лицу скорбно-угрюмое выражение; припухлая верхняя губа козырьком выдалась над нижней, как у ребенка, готового раскапризничаться.

Отвернувшись от зеркала, она ходит по дому нервной походкой, как будто ищет что-то очень нужное, и, не найдя, садится к окну, припадает к подоконнику грудью и смотрит на тихую улицу, на густеющие сумерки, в которых начинают растворяться серые дома.

Однажды она сказала себе: «Уеду!» И опять, в который уже раз, составила расписание занятий и разложила на своем столике учебники.

Отец, заметив это, добродушно и молча улыбнулся, мол, хватит ли терпения. А мать поверила в серьезность ее намерений и пустилась в рассуждения:

— Плохо ли в институт попасть. Разве я тебе не желаю добра, да ведь как вдруг опять не попадешь. А?.. Может, уж не мучиться? — Евдокия смотрела на дочь жалостливо, как будто сию минуту решалась ее судьба, и, не дождавшись ответа дочери, продолжала говорить, стараясь для внушительности произносить слова раздельно, вполрта, почти через сомкнутые зубы: — Может, и у нас наладится все… Вон клуб… больница, говорят, будет… Был бы заработок.

— Ах, мама! — вырвалось у Ники покровительственно и в то же время с плохо скрываемой усмешкой. — Верю: будет со временем в Усовке больница. Водопровод будет, ванны в домах. Может, кафе откроют, ателье мод. И заработки, наверно, побольше станут. И все же жизнь в деревне всегда будет отличаться от городской.

— А как же в газетах пишут! — удивленно сказала мать. — Будто деревенская жизнь вот-вот догонит городскую.

— Разница будет всегда, — убежденно возразила Ника. — Бытовые удобства могут сравняться, а жизнь всегда будет разниться.

Ника ненадолго замолчала, походила взад-вперед по комнате, устало опустилась на стул.

— Ты никак не поймешь меня, мама.

Евдокия стиснула губы, худое лицо стало обиженным.

— Где мне понять!

— Ты думаешь, я хочу уехать в город ради всяких удобств. И в городе не у всех теплые нужники, и водопровод не в каждом доме, и годами люди в театрах не бывают… Может, мне после института придется в таких местах жить, что Усовка раем покажется.

— И верно, не пойму я тебя, — грустно и тревожно произнесла Евдокия.

— Что нужно Усовке от меня? — сердито спросила Ника. — Только мои рабочие руки. И больше никого ничто мое не интересует. Здесь мерка одна: что ты сработал. И все! Какая у тебя душа, какой ты человек — этим не интересуются. И все другое, кроме твоих рук, не ценится. Все добро и зло в Усовке понимается в одном: сколько трудодней выработал.

— Это первее всего! — сказала мать, радуясь тому, что наконец-то она поняла дочь.

— Это очень важно, но это не все. Я не умею тебе объяснить, но этого человеку мало. Нет, не понять тебе!

— Где там! — Евдокия часто заморгала заблестевшими глазами, взяла недовязанный шерстяной носок, быстро задвигала спицами.

Ника развела руками, склонилась над раскрытым учебником химии. Но слова и формулы не доходили до ее сознания. Взволнованная мыслями о своей судьбе, она жалела мать, что та не понимает, не представляет иной жизни, кроме своей.

Потянуло ее к людям, пошла в библиотеку, но та перетаскивалась в новое помещение в клубе. Побывала в магазине, отметила, что прибавились кое-какие товары. Встретила Дашу, обрадовалась, будто подруге, сказала:

— В город с картошкой ездила.

— Удачно продала?

— Как все. На этом продукте много не выручишь. Ну да не в этом дело.

— Как в городе-то? Я с полгода не была.

— Вроде получше становится с промтоварами, а с едой плохо: почти все с базара.

— Чего купила?

— Так, мелочь, ничего завидного. Хлеба печеного немного привезла, плохого, ну со щами идет. Забайкальский называется.

— Неужели и Москва такой же хлеб жует?

— Этот самый. Матрене сын из Москвы пишет, просит чистой пшеничной муки привезти на оладьи ребятишкам.