Ника

— Ну ничего, все это пройдет, — обнадежила Даша.

Дошли до Дашиного дома.

— Чего-то ты изменилась, девка. — Даша прищурилась на Нику. — Побледнела, похудела.

— Не знаю.

— На душе неспокойно? Да? Скажи.

— Да.

— Так я и думала. Замуж тебе пора. Или просто мужика заведи. Всю тоску с сердца снимет. Ведь девятнадцать годов тебе — не шути.

Стыдливый румянец залил лицо Ники.

Лучше бы не встречаться с Дашей. Наговорила не знай что. Вид у Ники неважный, потому что дома безвыходно сидела да вопросами разными мучалась. Надо чем-то заняться, тогда голова освежится. В клубе полы, что ли, вымыть? Библиотекарше помочь книги по полкам расставить?

И Ника повернула к клубу, уже блестевшему окнами.

14

Прохор заколол хряка и опаливал на огороде тушу горящими пучками соломы. Пахло паленой щетиной, свиная кожа румянилась, и Прошке представлялось, как вкусна она, поджаренная вместе с салом.

Когда туша была опалена, выскоблена и обмыта водой, Прохор удовлетворенно крякнул: слой сала на четыре пальца.

Потом под навесом он вынул из туши внутренности, бросил в таз, громко позвал жену.

На зов выскочила из сеней Нюрка, крепкотелая, вся аккуратная, подхватила таз с потрохами.

— Легкое и сердце варить поставлю, а печень пожарю с томатом, с луком, — быстро сказала она и шустро унесла таз.

Прошка сглотнул слюну, облизал губы: захотелось есть.

Тушу он разделывал старательно. Сначала отрезал ноги — на холодец. Отрубил передок — на продажу. Заднюю часть разрубил на куски, удобные для варева, срезал толстый слой сала, уложил рядами в кадушку, пересыпая солью, придавил гнетом. Перетаскав мясо и сало в погреб, вымыл нож, долго тер руки щеткой с мылом, сполоснул лицо и устало сел за стол, сняв деревянную ногу с ноющей культи.

На плите булькало в кастрюле, вздымало и переворачивало куски свиного легкого, на сковороде шипела, томясь в луково-помидорной подливке, печенка.

— Сей момент, Проша, обожди самую малость. — Нюрка ставила на стол плетенку с нарезанным хлебом, мокрые, только что вынутые из кадки соленые огурцы, тарелку с синей каемочкой, а по сторонам ее положила слева вилку, справа нож.

Прошка при каждом удобном случае очень хвалил Нюрку за умение по-городскому обставить обед. И сейчас он влюбленно следил за ловкими движениями жены. Вот она взяла тарелку, положила на нее печенки, поставила перед Прошкой.

— Ешь, Проша. — Села и сама за стол, разрумянившаяся у плиты.

Жадно ел проголодавшийся и наработавшийся Прошка, натыкал на вилку кусочки печенки, прихватывал жареный лук с коричневой острой подливкой, откусывал от огурца, который держал в пятерне.

Не желая перебивать аппетит мужа, Нюрка украдкой морщилась: никак не приучит его порезать огурец на колесики, как это делает она, и есть с вилки. Она была довольна, что он не попросил выпить, что случалось с ним редко. Сегодня она не отказала бы под свежатинку, даже приготовила поллитровку. А он не попросил.

Настроение у Нюрки так и заиграло веселостью, хотелось угодить мужу. Когда он, отдуваясь, отодвинул тарелку, она подала чай с топленым молоком и медом, спросила тем ласковым голосом, от которого сердце Прошки таяло, сладко замирая:

— В город-то когда поедешь?

Прошка подумал, ответил, позевывая:

— В субботу бы надо съездить. Может, тебе загребтилось поехать?

— Не скажу, что уж так загребтилось, а надо бы: Женьке обувки купить, тебе рубаху, мне платье.

— Поезжай. Да, лучше тебе ехать, а то в субботу собирает Венков строителей. Из города приедут водокачку ставить.

— Значит, не обманул председатель: что наобещал, то и делает.

— Выходит, так. Пока слов на ветер не бросает. Вчера все грузовики разослал: за камнем, за кирпичом, за цементом. Сейчас мало дают колхозам стройматериалов, а он как-то выколачивает. Пробивной мужик.

— Наверно, все считаются с ним: ученый.

— Может, и это имеет резон. А главное — цепкий он, пробивной… — Прошка зевнул во весь рот, карие глаза заволокло туманной слезой. — Я, Нюрк, усну на часок, потом чаю попьем.

— Ложись, отдохни. — Она сняла с кровати подушку, взбила, положила на диван. — Вздремни. А там как раз Женька из школы придет.

Прошка допрыгал на одной ноге до дивана, обнял Нюрку, ощутив под рукой гладкое, но не полнеющее тело, коротко притянул и отпустил.

— Спасибо! Что бы я делал без тебя, Нюрк?

— Другая была бы.

— Другой такой нет.

— Ну уж. — Нюрка помогла ему улечься, накрыла байковым одеялом.

Проснулся Прошка в состоянии телесного блаженства. Культя не ныла, он гладил вмятины на ней от перевязывания ремнями, и было приятно ощущать безболезненное движение крови в обрубке. Немного бродила еще усталость в руках и в пояснице.

Хотелось Прошке полежать после сна, понежиться. Настенные часы пробили три раза.

— Нюрк!.. Жень!.. Вот черт возьми! Умотались куда-то. Ну, тем более могу полежать.

Закрыв глаза, он лежал расслабленный нежной ленью, неторопливо думал о том, что хорошо лежать вот так беззаботно, сознавать свое благополучие.

Дом свой Прошка любил сызмальства. Все тут родное. Вон даже зарубки на притолоке сохранились; по ним видно, как рос Прошка до двенадцати лет. Дальше не отмечали.