Ника

Когда это было? Да и было ли? В памяти одно проступает ясно, высвеченно, а другое размывается, будто в мокром тумане…

Вспомнилось: бегал в школу, чему-то там его учили, а чему и как — выветрилось из памяти. Понятно только, что в школе научили его читать и писать. Отец решил, что пяти классов Прошке хватит на всю жизнь, и с тринадцати лет приноравливал его работать сначала в своем хозяйстве, а потом в колхозе. Был Прошка бороновальщиком, возчиком, подпаском. В межсезонье отец подрабатывал кладкой печей, таская с собой и Прошку.

Это время муторно и вспоминать. Весной, бывало, молодежь гуляла, а Прошка топтался босыми ногами в ящике, месил глину. Как же он обрадовался, когда его призвали на военную службу!..

Служил на Дальнем Востоке. В армии опять его учили не только нести караул, ползать на брюхе и стрелять из винтовки, но еще и водить автомашину, разбираться в картах, в военных сооружениях и в политике. Потребовалось опять читать и писать.

Военная служба перекроила Прошку. Домой он вернулся разбитным, веселым, знающим себе цену. Работал в колхозе водителем грузовика и, задумываясь о женитьбе, приглядывал невесту.

Но началась война, и его сразу же призвали в армию. Воевал под Новгородом, крутил баранку, мерз в болотах, довелось отбивать вражеские атаки. Через полгода осколком снаряда ему оторвало ступню, а врачи отрезали ногу по самое колено. Около двух лет возили его по госпиталям, все подальше в тыл. Он просился домой, говорил врачам, что видно же — нога не отрастет, но почему-то его все лечили.

Домой Прошка попал в сорок четвертом году. Отец не дождался его, помер. Сестра оказалась на фронте. Дома одна мать, придавленная горем, больная, мыкала нужду. В Усовке остались старики, женщины и дети. Они и работали, пахали на старых тракторах, которые больше стояли, чем работали, на клячах, непригодных для военных нужд, на быках. Единственный грузовик с разутыми колесными дисками ржавел на тюльках, утопая в зарослях крапивы и лебеды. Но каким-то чудом колхозники умудрялись выращивать зерно и скотину, сдавать государству для кормежки городов и фронтов.

Прошка нужен был колхозу, нужен матери. Стал работать бригадиром. Трудно было, но дотянул до конца войны. Вскоре стали возвращаться с войны молодые женщины, иная с прибылью у груди, а были и без руки или без глаза. Мужчин вернулось совсем мало, да и те большей частью покалеченные.

Люди с почернелыми от горя и нужды ртами, с глубоко запавшими глазами начали постепенно светлеть. Даже те, кто потерял близких, не заслоняли своим несчастьем общей радости победы. Люди рвались к работе, почуяв в себе новую силу.

Особняком держались некоторые инвалиды, заявляя о своих необыкновенных правах на привилегию во всем. С руганью, расталкивая очередь, лезли к магазинным прилавкам за ходовыми товарами и продуктами, попрошайничали, пьянствовали.

Прошка не мог остаться в стороне, когда к нему обращались со словами: «Мы пострадали за Родину… нам обязаны… мы имеем право…» И он качнулся к «несчастной братве».

Оторвала его от этой братвы Нюрка. Эта эвакуированная из Нового Оскола девушка, неприметная внешне, работала на должности, которую в шутку называли «куда пошлют»: косила траву, убирала хлеб на лобогрейке, возила солому, мыла полы в правлении, дежурила у телефона, записывая распоряжения районных властей.

Однажды она остановила Прошку на улице и сказала:

— Тебе, Прохор, не к лицу эта компания.

— Какая?

— С которой вчера у сельпо водку распивал.

Ошеломленный Прошка выпучил на нее округлившиеся, вдруг побелевшие глаза и только шевелил губами с прилипшим окурком, не соображая, как себя вести. Наконец грубо спросил с похмельной хрипотцой:

— А тебе какое дело?

— Мне лично никакого дела нет. Но жаль тебя: еще непропащий, в бригадирах ходишь.

И пошла.

Прошка в тот день напился, но не мог забыть Нюркиных глаз. И обычные глаза-то, без особой красоты… но какие-то очень совестливые глаза. Не выходили из головы слова: «Ты еще непропащий».

Через некоторое время Прошку освободили от должности бригадира. Прожить на одну инвалидскую пенсию было невозможно, а пойти на должность «куда пошлют» не позволяли гордость и обида. Тут еще мать совсем обезножела и слегла, похоронная на сестру пришла. И Прошка со страхом задумался о своем будущем. Умрет мать, один он бобылем останется.

С месяц Прошка не брал в рот хмельного, заботливо ухаживал за матерью и все обдумывал свою судьбу.

«Надо жениться», — решил он.

Юных невест, девушек и молодых вдов, было с избытком, а мужчины шли нарасхват, даже инвалиды. Перебрав в памяти всех возможных кандидаток в жены, Прошка остановился на Нюрке. Во-первых, рассуждал он, она запала ему в память после того короткого разговора; во-вторых, про нее никто не говорил ничего плохо; в-третьих, безответная работница; в-четвертых, потеряла всех родных, хлебнула горя и одинока; в-пятых, не красавица, мужики не будут к ней приставать; в-шестых, в-седьмых… и так далее до бесконечности — все в пользу Нюрки.