Ника

— Чайку не желаете? — попадья во время рассказа заварила свежий чай, поставила мед.

Владимир отказался от чая, подошел к коробкам с магнитофонными пленками, спросил:

— Что нового у вас есть?

— Вчера поймал по радио заграницу, записал. Вот послушайте.

Вслед за игривым вступлением женский голос запел по-русски в темпе танго:

Есть на земле далекий край,
Где нет ни кризисов, ни крахов.
Тот край — далекий Парагвай,
Страна влюбленных и монахов.

Кончалась песенка мольбою

Поедем, милый, в Парагвай!..

Песенка запомнилась Нике. Далекий, неизвестный Парагвай мутил с того дня ее душу, в словах, казалось ей, заключен какой-то сокровенный смысл, обостряющий чувства, распаляющий воображение.

Перед самым Новым годом выпал снег, установились бессолнечные дни с легким морозом. Воздух стал словно гуще, синее. На деревьях, на сухих репьях прыгали красногрудые снегири, у самых домов тенькали синицы. Лыжный след лег от села в лес, и зайцы оставили у омета соломы желтые орешки. Пронзительно ржали лошади, запряженные в сани, и резво несли, выбрасывая копытами комья снега. У ремонтной мастерской полуразобранные тракторы, сеялки, бороны, а в широком проеме дверей видны работающие люди. Оттуда, из глубины помещения, растекается шелест станков, стук металла, редкие глухие удары. Мешая снег с мерзлой землей, скрежетал отремонтированный трактор, и тракторист, обкатывая машину, делал лихие повороты, взбирался на бугор и скатывался оттуда, распугивая крикливых гусей. Чуть свет, хрустя валенками по снегу, спешили на работу животноводы. По дороге, припорошенной соломой, веселыми стайками шли школьники. Плотники ошкуривали бревна, лезвия топоров со звоном пересекали сучки, сдирали длинные, остро пахучие ленты сосновой коры. В полумраке сельмага скучал рыхлый, как мочальный куль с ватой, продавец, гундосил бессловесную песню. Молодой красивый парень, недавно вернувшийся с военной службы, объезжал дико-непокорного жеребца-трехлетка, по кличке Ракета. В медицинском доме мелькали в окнах женские головы в белых косынках. В зерновом складе шумела сортировка, женщины, закутав лица до глаз, засыпали в машину пшеницу.

От снежной белизны, от света Усовка выглядела чище, уютнее. Дымились трубы, в избах пахло упревшими щами и печным теплом. Люди обедали не спеша, смакуя каждый кусок, наслаждаясь мясным и хлебным духом. Все повеселели, сделались общительнее, поговаривали, что, мол, самое бы время играть свадьбы… Кое-кто отпрашивался с работы, чтобы махнуть на недельку в областной город, а то и в саму Москву…

Зима не обрадовала Нику. Все вспоминался ей вечер, проведенный у попа, в душу ее вошло что-то новое, печально волнующее.

По вечерам открывался клуб, иногда показывали кинокартину, или выступал занесенный каким-то ветром певец с осипшим то ли от простуды, то ли от перепоя голосом и для начала пел под баян «Если бы парни всей Земли», а потом «За фабричной заставой», «Скажите, девушки, подружке вашей» и «другие лирические и интимные песни», как было сказано в афише, написанной поперек газеты фиолетовыми чернилами. В зале было холодно: топлива заготовили мало, сидели в полушубках и валенках. Над сценой, во всю ширину зала висел плакат: «Перегоним Америку по производству хлеба, мяса, шерсти, молока, яиц!»

Из клуба Ника уходила в библиотеку, перебирала перечитанные книги и, не выбрав ничего, шла домой. Иногда заходила к Жбановым.

У Жбановых она забывалась от всего, отдыхала. Владимир ремонтировал мотоцикл, купленный по дешевке из-за непригодности, и весело говорил:

— Увезу я тебя, Ника, далеко-далеко.

Она принимала это как шутку и от души смеялась.

Настроив приемник на легкую музыку, Владимир обтирал железки, соединял, вычерчивал что-то на бумаге, отдавал отцу, прося выточить в мастерской.

С завистью смотрела Ника на Владимира, думала: «У него есть свое занятие, свой интерес. Когда же я займусь чем хочу? Когда?..»

Еще ее удивляло поведение Владимира. Куда девалась его галантность, его «ухажеристость», его комплименты? Вежливый, внимательный, дружелюбный, он был сдержан.

18

Алексей Венков любил отца преданно. Это чувство появилось, должно быть, с малых лет. Так думал он, помня, как отец носил его на закорках и было покойно держаться руками за сильную горячую шею. Запомнились ночи, то лунные и тихие, то ветрено-шумные и темные, скороспелый шалашик, обжитый уютным теплом, сказочно красивые рыбы, пойманные отцом, и прозрачные сны под шелест листьев осокорей.

Отец не баловал его, был даже суров с ним, держался как с равным, и Алексей рано повел себя самостоятельно. Такое отношение отца с мальчишеских лет породило у Алексея потребность быть по-товарищески откровенным с отцом, советоваться с ним в большом и малом.