Никаких принцесс!

Я очень жалею, что мне нельзя брать в этот мир технику: фотоаппарат бы очень пригодился. Расчувствовавшийся демонолог — зрелище трогательное и ломающее стереотипы. Особенно когда после объявления антракта Дамиан вздрагивает, быстро вытирает лицо руками и бросает на меня тревожный взгляд: видела?

Я тактично изучаю потолок ложи.

Зрители во время антракта не расходятся: они скупают все имеющееся у лоточников пиво, сладости и «детям мороженое». Немного обсуждают представление. Чуть-чуть — прелести актрисы-русалочки. Потом поворачиваются к королевской ложе, глазеют на меня, на побледневшего Дамиана. И решают, что эта тема им интереснее.

Я со вздохом облокачиваюсь о перила и принимаюсь смотреть, как за кулисами рыжий котенок играет с шелковым шнурком. И потому пугаюсь, когда Дамиан неожиданно кладет мне руку на плечо и, когда я удивленно оборачиваюсь, крепко обнимает и целует. И тихо шепчет, прижавшись лбом к моему лбу:

— Мне все равно. Я люблю тебя — и только это важно.

Получается немного пафосно, но сейчас я не рискую пошутить на этот счет.

Обсуждения наших отношений за стеной ложи становятся еще яростнее. И минут через пять к нам стучится и без приглашения входит какой-то высокий лысый мужчина лет пятидесяти, толстоватый и сразу занимающий собой всю ложу.

— Ваше Высочество, — сально улыбается он мне. Потом отвешивает что-то вроде поклона и кивает Дамиану. — Я…

Имя звучит два раза — первый раз оно совпадает с громовым раскатом. А второй получается смазано и странно, как шипение недовольного кота, так что смысл я не улавливаю. А вот Дамиан, кажется, понимает, потому что бледнеет еще сильнее, а лицо становится изумленно-восторженным, как у ребенка, которому показывают чужую красивую игрушку.

А потом этот странный все-еще-незнакомец объясняет, зачем он пришел. Мы с Дамианом его якобы вдохновили на написание нового шедевра. И не могли бы мы приехать к нему, ну, скажем, завтра, чтобы подробно рассказать, как мы дошли до жизни такой, читай — влюбились.

Я смотрю на Дамиана — тот молчит, по-прежнему с восторженным лицом. А толстяк разливается соловьем, что после этого история наших злоключений осчастливит читателей, вдохновит на подвиги и все в том же духе, такое же позитивное. Минут десять мне вешают на уши эту лапшу, потом толстяк спохватывается, говорит, что в его романе один из нас, конечно же, умрет, зато это будет очень поучительная смерть, очень трагичная и красивая, и мы можем выбрать, чья именно.

Я терпеливо жду, что Дамиан его выгонит, но он слушает молча, как зачарованный, поэтому на фразе «вашу историю будут ставить в театрах, и она станет куда популярней этих слезливых драм исписавшегося Златоуста» я встаю, подхожу к толстяку и вежливо прошу его заткнуться. И выйти. Заодно и на дверь показываю. А то вдруг он забыл в мечтах о популярности и радужных перспективах.

— Вы отказываетесь? — удивляется толстяк.

На всякий случай я повторяю — короче и понятнее. Очнувшийся Дамиан пытается вмешаться, но меня уже не остановить — я толкаю на себя кресло и совсем недружелюбно объясняю, что я с этим креслом сделаю, если кое-кто сейчас не уйдет.

Толстяк уходит, но напоследок объявляет грозно, что он про нас все равно еще напишет, но теперь это нам совсем не понравится.

— Виола! — слабо выдыхает Дамиан, когда я запираю дверь ложи. — Это же… — и тот же набор шипящих звуков.

— И?

Дамиан смотрит на меня и пытается сформулировать — долго, еще минут пять. Оказывается, этот толстяк — местный гений литературной мысли. Пишет только трагедии, про любовь — все женское население обливается слезами, когда этот доморощенный Коэльо осчастливливает их еще одним шедевром. Дамиан уверяет, что глаголом жжет этот «Шипящий» получше драконов, а чувства, им описанные, такие яркие и душещипательные, что слезы прямо сами наворачиваются. Особенно когда в последней книге он убил главную героиню…

На этом месте я Дамиана прерываю и аккуратно интересуюсь, где это он узнал такие подробности. Дамиан краснеет, и я понимаю, что этот Коэльо — его кумир. И да, Дамиан читает слезливые мелодрамы.

— Дамиан, нам нужно серьезно поговорить.

— Да, Виола…

— Я могу сделать для тебя очень многое, но если этот толстяк напишет о нас свою трагедию, я ему лично докажу, что рукописи очень даже горят.

Дамиан моргает, смущенно смотрит на меня и кивает.

А я придумываю коварный план: потренироваться с флером, изменить таким образом внешность, прийти к этому литературному гению и рассказать ему трагедию про нас с Ромионом. И сразу сказать, кто из нас умрет. Конечно же, Ромион. И так бы подгадать, чтобы этот шедевр вышел аккурат накануне местного первого апреля.

Ромион меня не простит, но, черт возьми, это будет весело. К тому же музу этого гения надо чем-то занять. А то ведь напишет…

Остаток спектакля я смотрю на Дамиана и пытаюсь понять, как суровому демонологу могут нравиться такие вот слезливые истории.