Никакой власти. Теория и практика анархизма

Основные различия между сторонниками организации и индивидуалистами проявились во французском и итальянском движениях, но при этом раскол наблюдался и далеко за пределами этих стран — среди общин эмигрантов в Великобритании, Северной Америке и Египте. В центре внимания стоял вопрос о том, чем могут быть оправданы насилие и иллегализм. Эррико Малатеста, убежденный организационалист, сопоставил антиорганизационализм с философским индивидуализмом, который рассматривал людей как свободных абстрактных существ. Такое представление было исключительно буржуазным, и Малатесту беспокоило, что оно породит пренебрежение всеми социальными нормами и нравственными ограничениями. Оно указывало на отсутствие самой идеи «добрососедства», которую, например, Энглендер сочетал со штирнерианским «эгоизмом», способствуя распространению анархо-индивидуалистических воззрений в обществе. Поддерживая точку зрения Малатесты, Кропоткин называл индивидуализм блестящей идеей «поэтов из числа аристократов, таких как Штирнер и Ницше»; несмотря на «утонченные литературные» формулировки, индивидуализм сводится к грубому отстаиванию своего превосходства и отказу признавать какие-либо запреты.

По мнению Кропоткина и других организационалистов, ницшеанско-штирнеровский индивидуализм неизбежно влек за собой деградацию форм политической активности. Он поощрял отрицание всякой морали, что людям творческого склада могло показаться нестандартным подходом, однако в действительности не был чем-то оригинальным; напротив, он делал акции предсказуемыми, в отличие от индивидуальных, но этичных форм протестного самовыражения. Акт «восстания против ненавистной силы», писал Кропоткин, неизбежно определяется убеждениями каждого отдельного активиста. Иллюстрируя эту мысль, он обратился к евангельскому сюжету о взятии Христа под стражу и отметил, что возмущение Петра привело к тому, что тот выхватил меч и «отсек ухо римлянину (так гласит предание)… другие же бездействовали и просто плакали»163. Но при этом индивидуализм, по его утверждению, всегда ведет к самым отъявленным формам беззакония — он скорее экспрессивен, чем по-настоящему революционен.

В 1912 году различие между позициями организационалистов и индивидуалистов стало решающим в борьбе Малатесты против депортации из Великобритании. Кропоткин по этому поводу дал комментарий для прессы и пояснил, что, в отличие от «участников восстания луддитов, которые в иной форме повторяют выводы о праве личности на возмущение обществом», Малатеста «настойчиво направлял свои усилия на то, чтобы показать таким восставшим, что общество невозможно реорганизовать в интересах справедливости и равенства, если негативные принципы, которые оно исповедует, одержат верх»164.

У антиорганизационалистов, таких как Луиджи Пармеджиани, на это имелось два ответа. Первое возражение было практического толка: иллегализм в форме экспроприации способствовал поддержке анархистского активизма, налеты на банки обеспечивали столь необходимые средства для финансирования издания и т.д. Вторым шел довод о том, что любые попытки законодательно закрепить допустимые действия по своей сути являются доминированием. Даже если часть добытого в ходе налетов оставалась в руках отдельных анархистов и не шла на нужды пропагандистской деятельности, антиорганизационалисты все равно считали, что организационалисты не правы в своих попытках ограничить волю отдельных людей или контролировать импульс восстания: буржуазные моральные принципы должны быть уничтожены, а не просто переформулированы. С этой точки зрения смешение Кропоткиным индивидуализма противников организации с аморальностью было некорректным. Хотя некоторые антиорганизационалисты действительно понимали иллегализм как свободу волеизъявления, далеко не все приравнивали его к насилию. Например, Эмиль Арман, известный сторонник свободной любви и индивидуалист-штирнерианец, с точки зрения Малатесты и Кропоткина, был аморалистом. При этом насилия он не признавал. Некоторые индивидуалисты, позиция которых, по сути, мало чем отличалась от позиции Кропоткина, даже прилагали усилия к тому, чтобы подчеркнуть свободу волеизъявления, отличную от кропоткинской идеи восстания.