Никита Хрущев. Рождение сверхдержавы

Отец болезненно переживал происходившее в стране, но молчал даже с нами, с близкими, а во время воскресных прогулок говорил только о прошлом. Если же кто-либо из незадачливых гостей пытался навести его на обсуждение современности, отец решительно обрывал: «Я теперь пенсионер, мое дело — вчерашнее, а о сегодняшнем следует говорить с теми, кто решает, а не болтает». После такого отпора любопытствующий гость сникал и разговор вновь скатывался к войне, Сталинграду, Курской битве, смерти Сталина…

К Сталину отец возвращался постоянно, он, казалось, был отравлен Сталиным, старался вытравить его из себя и не мог. Пытался осознать, понять, что же произошло со страной, с ее лидерами, с ним самим? Как удалось тирану не только подчинить себе страну, но заставить ее жителей обожествить себя? Искал и не находил ответа.

Известие о грядущей реабилитации Сталина просто ошеломило отца. Такое не могло ему привидеться даже в кошмарном сне. Как можно оправдать содеянное: концлагеря, казни, издевательства над людьми? Отец решил, что молчать он не имеет права, он должен рассказать о тех временах, предупредить… Даже если шанс, что его предупреждение дойдет до людей, ничтожен. Так он начал диктовать свои воспоминания. Воспоминания, которые стали стержнем оставшихся лет его жизни. Воспоминания, которые постепенно от разоблачения Сталина и сталинизма перерастали в размышления о судьбах страны, о реформах, о будущем. Заговор против Хрущева, детальное описание его отстранения от власти, последующая жизнь отца и его смерть — всему этому посвящена последняя книга «Трилогии об отце» — «Пенсионер союзного значения».

Для полноты картины хочу завершить рассказ о некоторых проектах, которые октябрь 1964 года перерубил по-живому.

В каких бы грехах ни обвиняли отца, начатую им работу над межконтинентальными баллистическими ракетами продолжали реализовывать без изменений. Принятые в предшествующие годы постановления никто не пересматривал. Правда, несколько изменилось отношение: открытость отца сменилась бюрократической строгостью его преемников.

«Двухсотку» закрыли. Оставалось несколько подготовленных к старту ракет, их разрешили дострелять. Первый «утешительный» старт пришелся на конец октября. Ракета преодолела дистанцию успешно, попала, как говорится, точно в «кол». В таких случаях раньше всегда следовали звонок по ВЧ в Москву, победная реляция отцу и порция поздравлений от него.

Челомей нервничал: как-то у него сложатся дела с новыми руководителями, не припомнят ли ему симпатии Хрущева. О возможном повороте в его судьбе тогда судачили в открытую, одни с опасливым сочувствием, другие с нескрываемым злорадством.

Звонить Брежневу Владимир Николаевич не решился. Они были приятелями с Устиновым, и Челомей опасался «дурного влияния». Он решил доложить Косыгину. Челомей рассуждал просто: Председателю Совета министров в первую голову интересно знать, как обстоят дела с обороноспособностью страны. Владимир Николаевич в душе лелеял надежду, если, конечно, разговор сложится, попросить премьера заступиться за «двухсотку».

Соединили быстро, секретарь только осведомился, кто спрашивает. В ответ на приветствие Косыгин сухо спросил: «В чем дело?» Владимир Николаевич стал докладывать: «Произведен пуск межконтинентальной ракеты УР-200, отклонения от точки прицеливания минимальные». Он назвал цифры, которые я, конечно, не помню, они сохранились только в служебном формуляре машины, хранящемся вечно.

Косыгин слушал, не перебивая, но и никак не реагируя: ни вопроса, ни поздравлений.

Наконец Челомей замолк. Повисла пауза. Убедившись, что продолжения не будет, Косыгин переспросил:

— Чего же вы хотите? Владимир Николаевич растерялся.

— Доложить хотел, — начал он неуверенно. Продолжить ему не удалось.

— У вас что, министра нет? — добил его Косыгин.

— Есть… Дементьев, — совсем смутившись, ответил Челомей.

— В следующий раз звоните ему и докладывайте. Это его, а не моя обязанность заниматься ракетными пусками. Если возникнет необходимость, он меня проинформирует. Всего хорошего, — Косыгин положил трубку.

Челомей еще какое-то время вслушивался в потрескивающую далекими разрядами тишину.

Летом 1963 года, когда «сотка» еще только начиналась, Челомея захватила новая идея — сделать на ее базе непробиваемый щит, прикрывающий нашу страну от баллистических ракет. Здесь он снова вторгся в чужую епархию. Противоракетами занимался Григорий Кисунько вместе с Петром Грушиным. Это они в марте 1961 года перехватили боеголовку янгелевской Р-12. Это о них летом того же года отец с гордостью заявил, что советские ученые попадают в муху в космосе. Но одно дело эксперимент, а другое — прикрытие основных городов страны, да так, чтобы ни одна чужая «муха» не пролетела. Единственный прорвавшийся к цели термоядерный заряд делал все усилия по созданию противоракетной обороны бессмысленными. У Кисунько система получилась сложной, очень дорогой и к тому же способной перехватить одну, максимум несколько целей. А речь шла о сотнях, если не о тысячах атакующих боеголовок.