Никогда_не...

— Ну, як… Оскорбив чи ни — не це важно. До Ларочки всяка грязюка не липла, она й внимания на неё обращала никогда. Та я б йому и простой ругни не спустив бы. Так вин же, падло, по больному — детдомовкою обозвав, ще й сказав, шо свиня свое болото всегда найде, й шо она без роду без племени, до таких же убогих селян прибилась, нормальна семья, як у нього, ей, выходить, не надо. Барчук чортив. Сынок якогось снабженца с заводу, який тырив все, шо погано лежало — а ты дывы, туда ж, носа задирать. Ну, я й психонув. Ганяв його довго, если б Лара за нього не вступилась — убив бы к бису. Й слово ей дав, раз и навсегда — никогда тебе ни одна шваль больше цим не попрекне. Я тоби такую семью зроблю, шо все завидовать будуть, а не издеваться над тобою. Бо я ж знав, Полина, це единственне було, из-за чего она переживала.

— А… — от удивления я не могу выдавить из себя какие-либо другие звуки. И в то же время, что-то знакомое, привычно связанное с Гордеем Архиповичем начинает проступать в рассказе. Вот это его «Сделаю тебе такую семью, что все обзавидуются» — то, что всегда культивировалось у Никишиных. Теперь эти слова и привычки обретают для меня новый, чуть более глубокий смысл.

— А почему он… вообще укорял ее в этом? — наконец, собираю мысли в кучу. — Этот незадачливый жених с вилами в жопе? Ваша Ларочка совсем не выглядела какой-то… побирушкой. Наоборот, казалось, что она из очень важной семьи, парторгов там, или дипломатов — такая красотка, модница, в кино и музыке разбирается, этикет знает. Да этот сытый жених сам на фоне неё — хамоватое быдло, ещё и неблагополучием попрекает!

— А мени нравится, як ты його назвала, — снова проглаживая ус, прячет довольную улыбку Гордей Архипович. Видимо, мое искренне возмущение приходится ему по нраву. — Жених з вилами у жопи. Дуже влучно! Та й про Ларочкину семью ты влучно сказала — пока росла с батьками, так и було. Й танцы, й музыкалка, й вчителька специальна додому приходила, вчила ее французскому та немецкому.

— О, вот видите! — довольная тем, что не всегда попадаю пальцем в небо, добавляю я. — Не зря я сразу подумала, что она интеллигентка у вас, Гордей Архипович, такие манеры — даже по фото видны. Ну какая детдомовка, как можно было до такого додуматься?

— Та в тому-то й дело, шо не додумався. От это все только до войны у неё было. Мати — актрисою у театре работала, батько — якийсь латиш, с ихних коммунистов, так добре у нас устроился, в партии на высокий должности був. И як только немцы на Киев напали — в сами перши дни, их швиденько порозсылали — батька у якийсь штаб, матир — медсестрой до госпиталю, ще й на фронт посылали, шоб выступали та спивали перед бийцями, поддерживали их. Так оба й загинули — батько одразу, у сорок першому, а мати годом позже. А Ларочку в эвакуацию, разом з иншими дитьми. А ей тогда сем рокив було, до школы собиралась, все представляла, як осенью в перший раз у перший класс. А заместо першого класса — в общий вагон с вошами та клопами, там разни диты ехали, дуже разни. И отак до самого Казахстана, а потим — в общак на тридцять коек, де никто с тобою нянчиться не буде. В стране инша беда, поважней буде, чим якись там девчата, шо тоби щебенку в сандали подсыпають, шоб не важничала. Та Ларочка й не жаловалась особо. Через это з нею не так жостко, як с другими поводились — тих и били, и вночи подушками душили, й гивно всяке в тарелку подсыпали. Кажу ж, дуже разни диты були, деяки — прям беспризорники со стажем, не один год по интернатам. И тикалы оттуда, их находили, повертали до учёбы, до образования. А им воно шо — лишь бы на базарах мелочь тырить та всяки аферы придумувать.

— И она это все хорошо помнила? Ничего не забылось? — пытаясь вспомнить своё восприятие мира в семь лет, уточняю я. Тогда меня, кажется, волновали только мультики по телевизору и почему противные взрослые не дают мне их смотреть, сколько хочется, а ещё — вечно орут друг на друга и портят любой праздник, когда семья собирается вместе. Вот только мое детство, полное скандалов и взаимных упрёков, внезапно кажется мне раем на земле в сравнении с жизнью детей войны.

— Та воно, Поля, така зараза… Й захочешь забуть… А оно помнится, — негромко вздыхает Гордей Архипович и по движению его рук вижу, что ему очень хочется закурить — он достаёт люльку, рассеянно вертит ее в пальцах и откладывает назад.

— Покурить бы сейчас, да?

— Оце було б не лишним, — с улыбкой кивает он. — Та я тут никогда не курю. Це святе правило в нас. Ларочка едине, шо не виносила с моих привычок, так это, когда в хате накурено. Пришлось отучиться. Та я й сам радий був, лиш бы ей було добре.

— Вот как… — стараясь скрыть смущение от такой предельной откровенности, на секунду опускаю глаза и вижу, что руками комкаю края скатерти — и тут же прекращаю. Ларочке бы такое тоже вряд ли понравилось. — А у вас тоже? О войне такие воспоминания?

— Якие — такие?

Мне кажется, или в его голосе звучит ирония?